* * *
Ремонт моей машины обойдется мне в восемьсот фунтов: новый коленвал, новый вентилятор, четыре новые покрышки, множество новых деталей для двигателя и, конечно, новый аккумулятор. И даже после этого, сказал автомеханик, она не будет как новенькая. «Откровенно говоря, вашу машину следовало бы отправить на свалку». Я начала спрашивать себя, нужна ли мне эта развалюха и не лучше ли будет оставить ее там, где она сейчас, и попросить мистера Всезнайку от нее избавиться.
Автобусом и пешком я обошла шесть рекрутинговых агентств, и пока ждала от них ответов, просматривала раздел «Свободные вакансии» в газетах. На большинство из них я взирала с недоумением, поскольку понятия не имела, что нужно делать на этих должностях и о чем думали те, кто опубликовал эти объявления. Например, что такое координатор проекта? Или что делают руководитель восстановления, менеджер по экономической политике, командный лидер демократических служб? Нельзя претендовать на эти места, если я даже не знаю, что это за работа.
Мне надо быть более позитивной. Я должна думать о своих преимуществах, какими бы они ни были: хороший диплом по английскому, опыт работы в библиотеке, два с половиной года ухода за ребенком с расшатанной психикой. Несомненно, они должны помочь мне получить какую-нибудь работу в секторе здравоохранения или, предпочтительно, в секторе литературы по здравоохранению, если таковая существует. Я начала печатать заявление о приеме на работу властям Лондона – я не могу ехать в Ланкастер или Глазго – в области ухода за детьми и поддержки семьи, но тут порвалась лента в пишущей машинке. Я не слишком-то расстроилась, она была такой старой. Когда Хиби увидела ее, она заметила, что я, наверное, последний человек в Лондоне, который до сих пор пользуется пишущей машинкой, и не поверила мне, когда я сказала, что мне не по карману компьютер. Полагаю, я смогу достать завтра новую ленту – если их еще можно купить.
Я бы все равно не получила эту работу – наверное, им нужен социальный работник. Другие письма я написала от руки: одно – заявление на должность чиновника по надзору в компанию под названием «Чайлд Алерт», другое – на место младшего экономиста здравоохранения, должность, которая «дает возможность карьерного роста», и если я постараюсь, то стану «экономистом здравоохранения». Я ее не получу. Я это знаю. Я недостаточно младшая.
Позвонила мама. Первое, что я от нее услышала, что она не разговаривала со мной две недели, а уже после этого упрека она продолжила:
– Не знаю, что навело меня на эту мысль, Джейн, но мне пришло в голову, что вы с Каллумом расстались. Он ведь не бросил тебя, правда?
Не «ты его не бросила», отметила я. Я сказала ей, что Каллум умер. Он погиб в автомобильной аварии, когда его машина столкнулась с сорокатонным грузовиком на шоссе М-1. Не знаю, почему я это сказала, разве что в тот момент думала о той аварии, в которой погибла Хиби. Просто мне пришло в голову его прикончить. Убить, как это делают писатели со своими персонажами.
Она ахнула и даже слегка вскрикнула. Несомненно, мать мне поверила.
– Бедняжка моя, – наконец проговорила она. – Мне ужасно жаль. Расскажи мне, что случилось.
Я ответила, что не хочу говорить об этом. Рассказала ей о своем автомобиле и о пишущей машинке. «Тебе нужна машина, – еще одно пустое сотрясание слов. – Как ты сможешь добраться сюда без машины?» Такой ничем не прикрытый эгоизм чуть не вызвал у меня улыбку. Мои желания, мои чувства не имеют значения; важно лишь то, что я должна иметь возможность приехать в Онгар. Иногда мать напоминает мне Хиби и Джастина, точно так же, как они напоминали мне ее.
– О, я могу пройти полмили пешком до станции «Килбурн-парк», – ответила я, – воспользоваться линией метро Бейкерлоо до «Оксфорд сёркус», по крайней мере за полчаса доехать по Центральной линии до Эппинга, а потом потратить целое состояние на такси до Онгара. Это так просто, никаких проблем.
– Нет нужды быть такой саркастичной, – буркнула в трубку мать.
Я возразила, что она ошибается, ведь сарказм – это мое последнее прибежище; тогда моя мать сказала, что оплатит ремонт автомобиля. А пока она выделит мне деньги на прокат машины. Мне ничего не оставалось, как спросить, почему она все это делает; может, потому, что решила начать с чистого листа? В ответ мама расплакалась. И между ее всхлипами я смогла разобрать, что она всегда делала для меня все, что было в ее силах, и теперь только просит, чтобы я позволила ей заплатить за прокат машины, которая доставит меня в Онгар. Меня подмывало бросить трубку, но я этого не сделала. Я кое-что поняла. Я поняла, что у меня нет никого, кроме нее, только она одна у меня и осталась. Она – мой единственный друг. У меня нет работы, нет денег, нет перспектив. Скоро не будет и дома. Каллума не существует, ведь я его выдумала, и мой единственный друг – это моя мать. Конечно, я позволю ей оплатить ремонт и прокат машины. У меня нет выбора.
– Прости, мама, – сказала я, сжав зубы.
И сплела длинную историю о своей последней встрече с Каллумом. А потом добавила, как ужасно было получить известие о его гибели, и мне кажется, что никогда не оправлюсь от этой невосполнимой потери. Это было довольно весело и навело меня на мысль о том, что я должна чаще проделывать нечто подобное. Я могла бы жить в этом фантастическом мире и изобрести новую личность, стиль жизни и все, что к этому прилагается. Тогда я, может быть, смогла бы убежать от своей настоящей жизни – скучной и безрадостной.
Я согласилась приехать и навестить маму на выходных – хотя, поскольку я не работаю, суббота и воскресенье перестали иметь для меня какое-то особое значение – и пожить у нее несколько дней. В ее голосе звенели слезы. Ну, это очень плохо.
Я поехала в Онгар и прожила там дольше, чем собиралась, но было очень приятно, что кто-то обо мне заботится, а не наоборот, как обычно бывает в моей жизни. И пока я жила в доме матери, я изо всех сил старалась выбросить из головы все заботы. Мама обещала, что будет платить по моей ипотеке, пока я не найду работу, то есть я могу выбросить эти траты из головы на полгода вперед. За это время я, конечно, что-нибудь найду. Все это доказывало, что у матери гораздо больше денег, чем она говорит.
Она все время спрашивала о Каллуме, сокрушалась, что я, должно быть, горюю по нему. Мы так долго были вместе, что он был практически моим мужем. Она любит рассуждать об этом, и я уверена, что она рассказывает о своем «зяте» подругам. Они по большей части вдовы, и теперь, когда я стала кем-то вроде полувдовы, видимо, они примут меня в свой круг. Когда я начну думать, что Каллум действительно существовал, то пойму, что схожу с ума. Мама всегда раньше говорила – и вероятно, этого мнения она придерживается и сейчас, – что разница между сумасшедшими и теми, кто в здравом уме, в том, что сумасшедшие не понимают, что они потеряли рассудок. Но я недавно где-то читала, что у шизофреников бывают проблески сознания, и тогда они начинают понимать, что с ними происходит. Интересно, не это ли происходит сейчас со мной. Когда я выдумала Каллума, я прекрасно осознавала, что делаю, решение уничтожить его, как я надеюсь, было принято тоже в здравом уме, но я до сих пор не сказала матери, что все это было моей фантазией, от начала и до конца. Может быть, потому, что я уже не вполне здорова, и если дела у меня и дальше будут идти плохо, я буду все больше погружаться в безумие…