Растер спросил с готовностью:
– Куда едем?
– Да какая разница! – заорал я. – За ворота!.. Прочь из города!.. На Гандерсгейм стальным клином! Сколько я в столице? А уже оброс мхом, покрылся плесенью и завяз в паутине!
Барон Альбрехт вскрикнул:
– Сэр Ричард!.. А люди из Ватикана? Сегодня обещали закончить…
– Ничего не закончат, – огрызнулся я. – Тянут и тянут жилы!.. Я уже не могу этого выносить…
Граф Ришар сказал с сочувствием, но строго:
– Сэр Ричард, но покидать город все равно нельзя.
Я заорал:
– А мне плевать!.. На все! На майордомство, на Орифламме, на маркграфство!.. Что я приобрел и что потерял?.. Я своих друзей почти не вижу!.. Где сэр Варанг? Где яростный Арлинг, Кристофер де Марк? Где благороднейший граф Арне Дюбле? Почему нет Ангелхейма?.. Где мои Асмер и Бернард, куда делись Зигфрид, Ульман, Тюрингем, Хрурт, Рассело? Разве они не здесь? Или кто-то, как чистая душа Теодориха, уже не с нами, а я даже не знаю? Или должен ссылаться на обстоятельства?.. Да что это за майордом, если им командуют те самые обстоятельства, что вертят и простолюдинами?
Никто не посмел ответить, я выбежал из дворца, от меня жар, как от падающей звезды, воздух чист, над краем земли мне навстречу поднялось умытое солнышко.
Сонные конюхи торопливо вывели довольного Зайчика. Арбогастр сверкает, упряжь украсили висюльками из старого серебра, Бобик прыгает вокруг и стрелой несется к воротам, оглядывается и в страшном разочаровании возвращается.
Граф Ришар, Альбрехт, Растер, Макс и другие молча начали взбираться в седла. Из гостевого домика выбежал долговязый монах и отчаянно замахал руками:
– Сэр Ричард, сэр Ричард!.. Святые отцы просят настоятельно прийти к ним.
Я крикнул:
– Занят!.. Как-нибудь в другой раз. Через месяц… или через год-другой… А лучше лет так через сто – сто пятьдесят…
Зайчик повернулся в сторону ворот, я чувствовал, как мышцы напряглись для быстрого стремительного бега. Монах тоже понял, прокричал торопливо:
– Другого раза не будет! Святые отцы сообщили, что расследование закончено. Сегодня отправятся в обратный путь!
Я натянул повод, повернул коня в его сторону:
– Что-что?
– Святые отцы отбывают! – повторил он.
– Хорошо, – прорычал я с сомнением. – Ради такой радостной вести готов выслушать, что за кляузу повезут в Ватикан. Или как отправили. Если скажут, конечно.
Зайчика я оставил перед порогом гостевого домика, резко отворил дверь. Кардинал, откинувшись на спинку кресла, смотрит на меня с самым добрейшим отеческим видом. Отцы Габриэль и Раймон сидят на другой стороне просторной комнаты, перед ними на столе кипа бумаг, но смотрят на меня и просто цветут улыбками, словно уже видят на пылающем костре.
Кардинал сделал широкий жест, предлагая мне самому выбрать, где сесть.
– Отец Гэбриэль, – сказал он приветливо, – огласите результаты нашего расследования по делу сэра Ричарда.
Гэбриэль взял свиток, несерьезно крохотный, вышел на середину комнаты. Я сел в ближайшее кресло и молча ждал, слишком взбешенный, чтобы замечать какие-то изменения в их лицах или жестах.
Кардинал повторил мягко:
– Огласите решение Высшего Церковного суда.
– Слушаюсь, – ответил прелат. – Расследование по делу сэра Ричарда было проведено со всей тщательностью. Были опрошены все лорды, что пришли с сэром Ричардом с той стороны Тоннеля, а также лорды королевства Сен-Мари, оставшиеся в Геннегау и сотрудничающие с сэром Ричардом.
Я буркнул:
– Даже слуг опрашивали! Неслыханно.
Кардинал обратил взор в сторону отца Раймона:
– У вас есть что добавить, святейший прелат?
Отец Раймон поднялся, лицо серьезное, но когда бросил взгляд на меня, чуть-чуть виновато улыбнулся:
– Было сделано все, чтобы вызвать неудовольствие сэра Ричарда, спровоцировать на резкие и необдуманные высказывания… а то и действия. Лично я взял на себя роль адвоката дьявола и всячески склонял смириться, не спорить, чаще кланяться и не вдумываться в священные слова Писания. Применяли все приемы из арсенала святого Августолия, разработавшего кодекс…
Кардинал прервал:
– Ну нужно подробностей. Результаты.
Отец Гэбриэль ответил вместо собрата:
– Отец Раймон провел работу блестяще. Но сэр Ричард не смирился, продолжал дерзить и спорить, придерживаясь не мертвых букв, а сути нашей веры. Он выдержал испытание, хотя не раз бывал близок к срыву, но всякий раз удерживался без посторонней помощи.
Я слушал тупо, внутри все кипит, душа уже скачет на коне, ветер ревет в ушах, и не сразу начал понимать, что изменилось очень многое.
Отец Гэбриэль поднялся, суетливой походкой просеменил к двери. По ту сторону поклонился монах, прелат бросил ему что-то коротко, монах еще раз поклонился и скрылся.
Кардинал рассматривал меня со странной заинтересованностью.
– Насчет противоречия первой и второй заповеди вы, сын мой, копнули весьма глубоко… На самом деле такого в трудах Отцов Церкви нет.
Я все еще не остыл и, вместо того чтобы виновато склонить голову, пробурчал:
– Мне это казалось очевидным. Хотя противоречия вообще-то нет… Вообще-то я думал, вы в первую очередь копаете, кто я и как сюда попал…
Кардинал отмахнулся:
– Мы судим по делам. Был такой ревностный истребитель христиан Савл, вы о нем говорили очень горячо, он гнал и уничтожал их безжалостно, но когда проникся идеями, сменил имя Савла на Павла. Именно он, как вы верно заметили, для торжества веры сделал как никто много. Потому нас не интересует, кем человек был. Нам важно, кем стал.
Я сказал откровенно:
– Ваше преосвященство, я в самом деле не раз был готов скрутить всех вас в бараний рог и бросить в пропасть.
Кардинал мягко улыбнулся:
– Вы были бы удивлены, сэр Ричард, но мы, несмотря на кажущуюся хрупкость, не так уж и беззащитны.
Дверь распахнулась, монах с той стороны пропустил к нам отца Дитриха и закрыл за ним дверь. Отец Дитрих огляделся и, вместо того чтобы сесть ближе к прелатам или кардиналу, сел рядом со мной. Кардинал, вместо того чтобы нахмуриться, кивнул одобрительно.
Отец Дитрих, покосившись на него, произнес тихо:
– Сэр Ричард, я даже вам не могу сообщить о сокровеннейшей тайне… Но с позволения его высокопреосвященства намекну, вам будет достаточно. У всех у нас образ Христа – сама чистота и святость. Однако же в Ватикане самым тщательным образом скрывают, где он был все эти годы и чем занимался до того момента, как в возрасте тридцати трех лет внезапно объявился в Иудее и начал проповедовать о том, что жить надо иначе.