С ними поступили по-рыцарски: взяли слово чести, что не покинут Геннегау без разрешения, отвели им большой дом, где разместили со всеми удобствами.
Я радовался сдержанно, словно чувствовал, что за мной придут двое монахов и сообщат с угрюмой строгостью, что святые отцы из Ватикана просят навестить их немедленно.
– Немедленно, – проворчал я. – Ну да, именно немедленно. Их дело самое важное, как же.
Один из монахов проговорил строго:
– Нет более важного дела, чем исполнение заветов Господа!
Я покосился на него хмуро, но смолчал. Эти тоже с прибытием гостей из Ватикана смелеют с каждым днем, уже и разговаривают чуть ли не свысока.
– Хорошо, – ответил я с предельным смирением. – Веди, Вергилий.
Кардинал, отцы Габриэль и Раймон на этот раз не возились с бумагами, а тихо беседовали, сблизив головы. Когда я вошел, синхронно раздвинулись, а по их взглядам я понял, что перемывали косточки мне.
Кардинал молвил:
– Мы уже знаем об аресте благородного герцога. Не будем вдаваться в вопрос, насколько это было обоснованно, хотя это и слишком близко к произволу… у нас к вам вопросы несколько иного плана. Мы выяснили, что у вас совершенно не чтут святых вроде Николая Столпника или Власия Нечесаного, в то же время неоправданно высоко превозносят Тертуллиана, а он официально даже не входит в число Отцов Церкви… хотя вы его упорно и причисляете к их числу. Надеюсь, просто по невежеству.
Они все трое переглянулись, отец Гэбриэль впился в меня взглядом, в его глазах я читал отчетливо: ну давай, возрази, возрази! Дай нам повод стереть тебя в пыль, выскочка!
Кардинал посматривал с ленивой усмешечкой, для него ясно, что сейчас смиренно признаю их правоту, себя назову невеждой, а оно так и есть, да и я с тоской понимаю, нужно сопеть в тряпочку и покорно кивать, соглашаться, время от времени поминать имя Христа и почаще креститься, но бес противоречия то и дело заставляет срываться. Открываю рот, чтобы сказать «да», но либо говорю «да, но…», либо несу такое, что простолюдина бы сразу на костер.
Впрочем, знатному лорду не намного легче. Его достаточно отлучить от Церкви, чтобы всякий был волен его убить без всякого греха, а еще и получить прощение и отпущение, плюс выказать себя верным Церкви.
Я промолвил кротко:
– Церковь стоит на догматах Тертуллиана, а фундамент для нее он поставил, как никто другой.
Кардинал поморщился:
– В последние годы жизни его занесло слишком… да, слишком. Потому официально он не числится в Отцах Церкви, хотя, конечно, для установления Церкви в ее виде, какая она сейчас, сделал как никто. Но вы, как мне кажется, стараетесь увести нас в сторону. Случайно или по невежеству у вас принижается роль одних, а возвеличиваются совсем другие?
Я произнес очень осторожно:
– Христианство не только вера в Бога, как многим кажется. Это и вера в человека, в возможность раскрытия божественного в человеке. Старые религии отводили человеку роль игрушки в руках богов!.. Рок, судьба, фатум – это унизительно. Все было предопределено, все в руках богов, но даже они были не в силах отвратить свою гибель ни в Рагнареке, ни в эллинских мифах… А вот наш Господь освободил человека от всяких цепей. Теперь мы свободны не только от богов, но даже от самого Господа!..
Они переглянулись. Отец Габриэль мрачно улыбнулся, не сводя с меня недоброго взора, и кивнул отцу Раймону. Тот с неодобрением посмотрел на меня, и только кардинал сказал торопливо:
– Сэр Ричард, вы слишком… резки в высказываниях. Вас могут неправильно понять.
– И поймут, – добавил отец Раймон со вздохом.
Отец Габриэль подобрался, как кот перед прыжком на беспечную мышь, но произнес словно бы нехотя:
– Да-да, что вы имеете в виду под заявлением, что свободны от самого Господа? Мне кажется, на костер отправляли и за менее острые высказывания.
Я стиснул волю в кулак и ответил кротко:
– Господь считает нас не рабами, а учениками. Мы идем за ним добровольно, а не по принуждению! Каждый волен покинуть его в любой момент. Потому каждый сам определяет свою судьбу. Чего были лишены эллины, римляне и другие древние народы.
Они хмурились, переглядывались. Отец Габриэль взглянул на меня с недоброй ухмылкой и что-то черкнул на восковой дощечке.
– Похоже, – произнес он почти радостно, – вы вообще не понимаете, что такое христианство.
– Святые отцы, – сказал я, – если уж совсем начистоту, то я больше всех чту Павла, создателя христианства. Христос, проповедуя в народе, был в самом деле гением, но слишком уж увлекающимся: не оставил ни единой записи своих идей и мыслей! Их потом пришлось вспоминать его ученикам после его смерти, туповатым и невежественным людям: рыбакам, грузчикам, извозчикам… Понятно, что записали так, как могли понять. Это Павел потом все почистил, истолковал, привел в удобоваримый вид, а самое главное, настоял, что для христианина не является обязательным обрезание и прочие вещи, непременные для иудея. Вы же сами знаете, какую стену доводов ему пришлось опрокинуть!.. И с того момента крохотная иудейская секта христиан стала религией для всех.
Отец Раймон вскрикнул в ужасе:
– Сэр Ричард, опомнитесь! Вы настолько принижаете роль Христа?
– Христос погиб красиво, – согласился я, – по-рыцарски! Явился, прошелся по ряду мест земли Иудейской, крохотной самой по себе, бросил в народ несколько новых идей и отдал за них жизнь, хотя мог бы спастись, но это было бы не по-рыцарски. Павел трудно и тяжело разносил его идеи по бескрайней Малой Азии, не говоря уже о Риме, что сам по себе больше всей Иудеи. И везде имел успех. И тоже был убит за веру, но сколько успел сделать! Вам это известно больше, чем мне.
Они угрюмо переглядывались, на лице отца Габриэля откровенная злоба, кардинал тоже дышит ненавистью, лишь отец Раймон старается держаться нейтрально, хотя от него идут волны неприязни, и я понимаю, что больно задел и его религиозные чувства, принизив роль Христа.
– Христос вовсе не намеревался основывать новое учение, – напомнил я. – Он проповедовал среди иудеев, заявляя, что пришел напомнить старое учение, которое начали искажать. А когда схватил веревки и начал лупить ими торговцев в иудейском храме, возмущенный таким святотатством, как торговля в священном месте, он лишь хотел слегка подчистить веру от налипшей грязи!.. Это гениальный Павел сумел отделить от иудейского древа новый росток и пересадить на целинную почву. Потому я, как политик и хозяйственник, больше чту Павла, ибо вижу и восхищаюсь всем гигантским объемом проделанной им работы, чем этого труса Петра, который в ночь ареста своего учителя Христа ухитрился трижды от него отречься!
Отец Раймон напомнил строго:
– И все-таки Христос выделил именно Петра и как раз его поставил главой своей новой Церкви.
– Потому что Павла не было среди тех, кто сопровождал его, – напомнил я. – А из кого было выбирать? Может быть, Фому неверующего?