Вика ушла через час, а еще через полчаса появился Арнольд — взмыленный, озабоченный. Окинул рассеянным взором жену, прошел в спальню, откуда вернулся в свободном спортивном костюме, выгодно подчеркивающем стать его мускулистой фигуры. Налил себе коньяка, выпил.
— Ужинать будешь? — закрутилась вокруг него Лена, с детства ученая, что вокруг мужа надо крутиться, его надо обхаживать — в этом она находила удовольствие.
— Нет. Устал незнамо как, — вздохнул он. — Какие-то щеглы на наших торговцев наехали. Шпана из Старобалтийска. Только вылупились на божий свет, а уже крутизна, пальцы веером: бабки им подавай… Пришлось поучить. Показать, кто хозяин.
Он устало провел рукой по лбу и засмеялся, вспомнив о чем-то приятном:
— Нет, ну надо было видеть их хари…
— Тут тебе Глушак звонил. — Лена засунула тарелку в микроволновку. — Меня кошкой помойной обозвал.
— А, не обращай на идиота внимания, — отмахнулся Арнольд.
— Просил срочно позвонить.
— Ладно. — Арнольд взял мобильный телефон, набрал номер.
По мере того как он говорил с бывшим корешем, а теперь полудругом, полуврагом, полукомпаньоном, полуконкурентом, лицо его становилось все суровее.
— Понятно, — сказал он. — С утра не могу. Во второй половине дня… В кафе. Лучше в «конюшне». Посидим, обсудим. Тема-то не телефонная.
— Что случилось? — обеспокоилась Лена, когда муж со стуком положил на столик телефон.
— Бизнес, — задумчиво произнес Арнольд. — Всего лишь бизнес… Который не терпит дураков. И слабых… Я похож на слабого дурака?
— Нет. — Она обняла его.
— Хотелось бы верить… Посмотрим завтра…
Сову била дрожь. Он никак не мог отделаться от дурацкой навязчивой мысли. Стоило прикрыть глаза, и начинало мерещиться, что он уже погиб, а все, что происходит, — это просто галлюцинации умирающего человека. Он напрягался, чтобы доказать, что еще жив, прикусывал губу и возвращал себе ощущение реальности. Но хватало его ненадолго. Потом мысли опять начинали путаться. Когда он наконец пришел в себя и ему стало по-обычному страшно, дверь камеры открылась.
— На выход, пацанчик, — произнес сонный конвоир. В другие времена он бы ответил старшине на «пацанчика» достойно, а в другой обстановке просто бы дал в лоб так, что мало не показалось бы, но сейчас это пренебрежительное обращение не вызвало даже самого слабого протеста. Сове было плохо как никогда в жизни.
Его препроводили в расположенный на втором этаже Суворовского отдела милиции кабинет, где он уже побывал и с ним разговаривал напористый, косноязычный мент. Теперь встретил его высокий человек с пышными, киношными усами и изрезанным морщинами лбом, показавшийся смутно знакомым.
— Ушаков, — представился мужчина. — Наслышан?
— Ушаков?
— Начальник областного уголовного розыска… Должен знать, если выбрал эту нелегкую стезю.
— Какую стезю? — не понял Сова.
— Бандитскую.
— Я… — Сова вздохнул. — Ничего я не выбирал.
— Ну, она тебя выбрала. Не об этом разговор, а о том, что ты влип по самые свои оттопыренные уши. Соучастие в покушении на умышленное убийство. Разбой, а то и бандитизм. Думаешь, это мало?
— Не знаю.
— Двенадцать лет лишения свободы, — пояснил Ушаков. — От звонка до звонка. Думай.
— Я уже все рассказал.
— Не все. Далеко не все. Где Пробитый?
— Больше адресов не знаю.
Оперативники уже проехались по указанным Совой с перепугу адресам да еще по тем, которые накопали, готовя мероприятия по Пробитому и его подручным. Сейчас там засады. Но Пробитый туда не спешил. Он вообще будто растворился. Ничего, с подводной лодки не убежишь. Ведь эта область — анклав. Правда, он может попытаться незаконно выбраться с территории Российской Федерации. Вон с той же Прибалтикой граница — одно недоразумение.
— Давай, рассказывай о своем разбойничьем житье-бытье, — предложил Ушаков.
— Я ничего больше не знаю, — произнес Сова, потупившись.
— Знаешь. Будем вспоминать… Очень быстро Ушаков заболтал, заморочил, закрутил и без того деморализованного Сову так, что тот размяк . окончательно и выложил все, что знал о бригаде. О взаимоотношениях на вершине организации он был проинформирован мало, общался в основном с командиром пятерки Пробитым и несколько раз его удостоил вниманием Ломоносов.
— Ты одно пойми. Вы, «торпеды», — расходный материал. Мясо, которое не жалко подставить под пулю или статью, — вещал Ушаков вкрадчиво. — Что ты имеешь? Триста долларов — план, а много с них получаешь? Ничего ты не имеешь. Зато Ломоносов за день может три тысячи баксов влегкую спустить в кабаке.
На самом деле у «заместителя Корейца по приграничным делам» была слабость — после третьего стакана он становился сентиментальным и из него перло человеколюбие, в котором в трезвом виде он замечен не был. Ему вдруг почему-то хотелось сделать всем приятно. Кончалось тем, что он поил весь кабак и, к чести его, наутро не убивался из-за своего благородного порыва, потому как к деньгам относился без излишнего пиетета и швырял их, Шальные и легкие, по настроению и без жалости.
— Ломоносов — он достиг этого. Заработал по жизни право по три тысячи в кабаке спускать, — озвучил Сова явно не собственную, но глубоко вколоченную в его голову мысль. — И я заработаю, если постараюсь.
— Уже заработал, — кивнул Ушаков.
Для ареста Ломоносова показаний Совы было явно недостаточно, но все равно имело смысл рискнуть и задержать ближайшего помощника Корейца. Сейчас за ним отправятся оперативники по адресам — домой, в спортзал, в любимый кабак в центре Суворовска.
— А Богомол? — вдруг встрепенулся Сова. — Что он говорит?
— Ничего, — ответил Ушаков. — И вряд ли что-то скажет.
— Почему?
— Он мертв…
Сова вдруг снова начал утрачивать прочную связь с реальностью. Вдруг обожгла мысль — а если бы не Богомол, а он сам валялся простреленным на дороге и сейчас бы дожидался вскрытия в морге? Он обхватил что есть силы голову руками, будто не давая ей лопнуть. И вдруг в голос взвыл.
Наконец настали теплые весенние деньки. Весна в этом мае и так выдалась слишком дождливая. Посетители кафе «Ипподром», в народе именуемого «конюшней», предпочитали сидеть на белых стульях за круглыми столиками на улице. Часы только что отметили четыре дня. Народу было немного. Заездов сегодня не шло, и обычная ипподромная шушера сейчас не толкалась здесь.
Глушко и Арнольд тоже устроились за столиком на улице. Первый тянул пиво прямо из банки, второй посасывал апельсиновый сок, впрочем, без всякого удовольствия. Разговор был тяжелый и неприятный, о чем не составляло труда догадаться по их лицам.