Флориан остановился, чтобы глотнуть воды. Пил он так жадно, словно это был последний стакан воды на земле. Медленно облизал губы, успокаиваясь, и продолжил свой рассказ:
– С того дня Колвеник, всеми оставленный, жил со своей супругой взаперти в этом невообразимом архитектурном изыске, который себе спроектировал. Все последующие годы его в городе никто не видел. Доступ в особняк имели только два человека. Один – бывший шофер, Луис Кларет, несчастное существо, всей душой преданное Колвенику. Просто обожал его, отказался уйти даже после того, как стало нечем платить ему жалованье. А второй – его врач, доктор Шелли. Его мы тоже хорошо прощупывали. Кроме этих двоих, никто Колвеника больше не встречал. Поэтому мы без всякого доверия отнеслись к свидетельству Шелли о том, что Колвеник жив и безвылазно сидит в своем доме у парка Гуэлль, страдая от не известной науке болезни. Особенно после того, как ознакомились с его архивами и счетами. Собственно, мы были почти уверены, что Колвеник либо мертв, либо бежал за границу, а здесь в Барселоне разыгрывается какой-то фарс в типичном для него духе. Шелли стоял на своем: Колвеник тяжело болен, болезнь неясного происхождения, неизлечима и не позволяет пациенту показываться на люди. Ни под каким видом. Вот такой врачебный приговор. Ему никто не поверил – ни наш департамент, ни судья. 31 декабря 1948 года мы получили ордер на обыск особняка Колвеника и его арест. Дело в том, что большая часть документации по Вело-Граннель куда-то пропала, и мы думали найти ее в особняке. У нас было достаточно улик для предъявления ему обвинения в мошенничестве и уклонении от налогов. Ждать было нечего, и вместе с сорок восьмым годом должна была закончиться и свобода Колвеника. Подготовили специальный отряд захвата, наутро он выдвинулся к особняку в парке Гуэлль. С большими преступниками надо действовать осторожно, продуманно, с запасом прочности, стыда в этом нет…
Сигара Флориана снова погасла. Он бросил на нее прощальный взгляд и ткнул в цветочный горшок, уже, видно, давно служивший братской могилой для окурков.
– А ночью, накануне операции, в особняке вспыхнул страшный пожар, который полностью его разрушил. Обугленные трупы Колвеника и его супруги нашли в вестибюле – они умерли обнявшись. И наши надежды триумфально закрыть дело умерли вместе с ними. Я и сейчас уверен, что это был умышленный поджог. Не знаю точно… но какое-то время мне казалось, что за этим стоят Бенджамин Сентис и правление Вело-Граннель.
– Сентис? – перебил я его.
– Ну, ни для кого не было секретом, что Сентис Колвеника ненавидел – ведь тот как бы лишил его части отцовского наследства… да и всем остальным в правлении решительно не улыбалось тащить свои сомнительные делишки в судебное рассмотрение. А так – человека нет, и проблемы нет. Без Колвеника задача перестала иметь решение. Выражаясь в духе желтой прессы, огонь пожара очистил в ту ночь многие грязные руки. И положение осталось точно таким же, как при начале расследования: много подозрений и ни одного доказательства. Нечего расследовать – все стало золой и прахом. По сей день казус Вело-Граннель в нашем полицейском управлении считается самым запутанным и загадочным. А я его считаю самым выдающимся провалом в моей жизни.
– Но ведь в пожаре-то вы никак не виноваты, – заметил я.
– С моей карьерой было покончено навсегда. Перевели в отдел антиподрывной деятельности. Знаете, что это такое? Компания хитреньких охотников на призрачную дичь. Никто их как профессионалов ни во что не ставит. Я подал в отставку, но времена были не лучшие, от моего заработка зависела семья… вообще, бывший полицейский – это хуже чем никто. Он нигде работы не найдет. Людям осточертели слежка и доносы, и я их не виню. В общем, я остался на службе. Состояла она в том, что какой-нибудь ночью мы отрабатывали облаву – уныло шерстили самые замшелые общаги и пансионы в надежде найти среди отрепьев и заплесневелой бумаги экземпляр «Капитала»… целлофановый пакет с анархистской или там социалистической литературой, подвешенный на крюк где-нибудь над выгребной ямой… в таком вот духе. Начало сорок девятого – это кошмар, вспоминать даже не хочу. Жизнь для меня была кончена. Все, что могло кончиться плохо, кончалось еще хуже ожидаемого. Так мне казалось. Тринадцатого декабря сорок девятого, через год примерно после смерти Колвеника и его жены, нашли трупы двух моих сослуживцев по той полицейской бригаде, что вела дело Вело-Граннель. Расчлененка. На территории их бывшей фабрики в Борне, у складов. Они попались в примитивную ловушку: анонимное письмо обещало дать новую информацию по этому делу, назначалась встреча. Я всяких смертей навидался, но такой врагу не пожелаю. То, что мне предъявили для опознания в морге… то, как их растерзали… даже под колесами поезда не так страшно выходит… А ведь это были лучшие. Отличные полицейские, хорошо обученные. И вооруженные. Они были готовы ко всяким неожиданностям. Потом следствие показало, что по соседству слышали выстрелы. На месте преступления обнаружили четырнадцать девятимиллиметровых гильз – все из их табельного. И ни одного следа от пуль на стенах.
– Как же это объяснить? – спросила Марина.
– А никак. Я не понимаю. Это просто невозможно. Но было… было. Я ведь сам обследовал место преступления. Сам видел эти гильзы.
Мы с Мариной переглянулись.
– Может, выстрелы были сделаны в машину, во что-то движущееся, что потом исчезло оттуда, не оставив следов? – предположила Марина.
– Ха! Подружка у тебя подает надежды стать хорошим полицейским офицером! Да, именно такой гипотезы мы какое-то время придерживались, но ее ничто не подтверждало. Дело в том, что пули этого калибра рикошетят от металлических поверхностей, так или иначе оставляя после этого следы. Ни одного такого не было обнаружено.
Через несколько дней, на похоронах моих товарищей, я увидел Сентиса. Выглядел он – хоть самого в гроб клади. Видно, что несколько дней не спал, одежда грязная. А уж перегаром несло от него… Он мне тогда признался, что домой идти не осмеливается, ночует на вокзалах. «Я, Флориан, – говорит, – считай, что сам уже мертвый». Его-де жизнь ничего не стоит. Я тогда предложил ему обратиться в полицию, попросить защиты. Он только криво улыбнулся. Даже предложил ему ночевать у меня – отказался. «Нет, Флориан, не хочу, – говорит, – иметь на совести еще одну смерть». И тут же затерялся в толпе. За следующие считаные месяцы, меньше года, все без исключения члены правления Вело-Граннель перемерли. Выглядело это всегда одинаково и всегда как естественная смерть, не подкопаешься – инфаркт. Врачи пишут официальную бумагу, и дело закрыто. Заметьте – все как один умерли около полуночи, все в своих спальнях, все – растянувшись лицом вниз на полу, судя по позе, как бы убегая от чего-то… от смерти, не оставившей никаких материальных следов. Все, кроме Бенджамина Сентиса. Я после встречи на кладбище не видел его тридцать лет. Только вот теперь увиделись, пару недель назад.
– Перед самой его смертью, – добавил я.
Флориан кивнул.
– Он сам позвонил в комиссариат, искал меня. Вроде бы у него есть новая информация по тем преступлениям на складах фабрики и вообще по делу Вело-Граннель. Я перезвонил ему. Нес он всякий бред, но я все равно согласился с ним встретиться. Ну, не знаю – из жалости, что ли. Договорились на следующий день, на улице Принцессы, в одном кабачке. Он не явился. А еще через день старый друг из комиссариата мне звонит и сообщает новость насчет его трупа в канализации старого города. Протезы рук, которые ему сделал Колвеник, отрублены. Это стало известно газетам. А вот что им не стало известно: на стене тоннеля он кровью успел намазать слово. «Teufel».