— Зачем вы все это сделали? — спросил я.
— Я люблю эти картины. Вам этого не понять.
— Страстно любите?
— Страстно, — кивнул он.
— И за них людей убивали?
— А кому нужны люди — грязные, низкие скоты, думающие лишь о своем брюхе? — обернулся он ко мне. Глаза его горели. Ему бы сейчас на трибуну. — Все, что в них есть лучшего, — в этих полотнах. И я не хочу их делить с быдлом. Это только мое. Русская живопись. Великая живопись… А ее продают, как девку на панели. В нее вкладывают капитал. Эти вещи выше того, чтобы ими торговали, как семечками…
Я немножко передернул плечами. Сейчас в его глазах было безумие.
— Нет такого, что чего-то стоит в жизни. Есть только это, — он провел ладонью по картине Шишкина «Дождь».
Распрямился.
— Я в вашем распоряжении, — в нем была снова спокойная уверенность.
И я где-то даже зауважал его с его маниакальной целеустремленностью. Она весьма незаурядна в мире торгашей и крохоборов, свихнувшихся на баксах.
Вот только те три трупа в квартире на Фрунзенской набережной. Это не оправдать ничем.
Баклан работал в этой дыре уже неделю. Точнее, изображал, что работает. Он с детства понял, что самое неприятное — получить грыжу. И всячески опасался этого.
Из колонии он вышел со справкой об освобождении. Ехать ему никуда не хотелось. И нанялся в геологическую партию.
— Будешь хорошо работать, будешь хорошо получать, — с нажимом на «хорошо» сказал вербовщик в Анадыре.
Понятия «хорошо» у бригадира и у Баклана сильно разнились. В понятии бригадира — это двенадцать часов пахоты не за страх, а за совесть, в грязи, машинном масле, разгребая породу гнутой лопатой, а иногда и руками. Ранняя весна, холод. В общем, ничего хорошего здесь не было.
Бригада была на отшибе, в нескольких десятках километров от основного расположения геологической партии, где были и техника, и транспорт, и бухгалтерия, и начальство. В бригаде было человек двадцать. Народец подобрался в основном никчемный — бомжи, протоптавшие ногами весь Советский Союз и не находившие нигде пристанища больше чем на три месяца. Как ни странно, работали они дисциплинированно, и хилого, седого, с морщинистой наглой мордой бригадира по имени Кузьма слушали с полуслова. Баклан, понятно, его слушать не собирался.
На третий день бригадир заключил:
— Не работаешь — жрать не будешь.
— У собаки кость не отнимают, — с угрозой произнес Баклан. С ним так не разговаривают. Уж за ним в случае чего не заржавеет. Недаром сидел за причинение тяжких телесных повреждений.
— Дурную собаку, которая не знает место, сажают на цепь.
— Ты базар-то не гони гнилой, — выпятил челюсть Баклан. — Я тебе быстро усы-то пообстригаю.
Бригадир развел руками.
Естественно, Баклан работать не стал уже из принципа. И на ужин ему сказал бомж, бывший у них «коком»:
— Не положено.
— Ты чего, фуфел, волну гонишь, а? Я тебе сейчас твою кастрюлю вместо шапки надену!
— Что за шум? — спросил бригадир,
— Это твои фокусы, командир? — с угрозой произнес Баклан.
— Не заработал, — оборвал бригадир.
— Ах, не заработал, — он протянул руку к половнику, зачерпнул кашу и размазал по лицу бригадира.
Толпа зашумела. Пара бомжей двинулись к нему.
— Ну, подходи! — Баклан выдернул из сапога заточку. — Давай, падлы! Давай!
Один из работяг взял лопату. Другой потянулся за прутом. И Баклан вдруг понял, что сделал что-то не то. Он всегда осознавал это уже после того, как все было сделано.
— Не надо, — поднял руку бригадир. — Тут же не беспредел.
— То-то, — осклабился Баклан. Он распрямился гордо, ощутив себя победителем.
Есть ему дали. И он уже в радужных мечтах ощущал себя королем. Подожмет тут всю эту шушеру, крутым заделается. Как вор на зоне — на него все пахать будут, план закрывать, а он будет сидеть и плевать в потолок. Испугался его бригадир. Куда ему против Баклана? Да никуда. Боится, козел. Боится.
— Зря ты так, — подошел к нему вечером потертый, будто его протащили по дну реки, бродяга. — Плохо ты себя вел. Кузьма не любит.
— А я в зад вашего Кузьму, — пообещал он.
— Ox, — с сожалением вздохнул бомж.
Утром Баклан опасался, что его понт перестали принимать всерьез, что сейчас навалятся и врежут ему за все. Но есть ему дали без звука. Он уселся на лавку под тентом, и вокруг него образовалось пустое пространство, будто он заражен страшной болезнью. И даже на работу не пригласили. Так что все получалось по нему.
— Ничего, будут вам порядки, — прошептал он.
В одиннадцать часов послышался гул. Выглянув из барака, Баклан увидел приближающийся вездеход. На нем привозили продукты и все необходимое, а также приезжали всякие типы из «штаба» партии.
Из вездехода выпрыгнул высокий, широкоплечий человек в военном комбинезоне — чистом и выглаженном. Баклан сплюнул. Он ненавидел таких чистюль, интеллигешек и вообще очкариков. Бесполезные люди. Самомнение огромное, пока первый раз им по хрюкальнику не въедешь. А потом куда все девается — вместе с кровью и соплями? С «чистюлей» прибыла еще пара человек свиты — один широкоплечий, татуированный, другой высокий, лысый, озирающийся все время, лицо его будто гирей прижали — все внутрь вдавлено. Он сразу мутным взором срисовал Баклана, и Баклан нагло ухмыльнулся..
Баклан улегся на ложе и прикрыл глаза. Ему было скучно, но в общем-то не так уж и тоскливо.
Потом пришел бригадир и, стараясь не смотреть на Баклана, сказал:
— Иди. Начальство зовет.
— Кто?
— Бугор.
— Это тот профессор с манжетами? — презрительно сплюнул Баклан.
— Он.
— Ладно. Как начальство не уважить. В вагончик, в котором обитал бригадир. Баклан зашел — руки в карманах. Там сидела вся троица.
— Вот, значит, нарушитель спокойствия? — улыбнулся Бугор.
— Ну а че?
— Да ничего, — подал плечами Бугор. — Работать надо.
— Где это видано, чтобы рабочий класс не кормить.
— Рабочий класс — это который руками работает, — спокойно произнес Бугор. Он говорил, слегка улыбаясь, так что Баклан ощущал — его выдвинутая челюсть, и руки в карманах, и блатные словечки, и кураж — все мимо. — А вы обычный мелкий уголовник.
Он говорил на «вы», не тыкал, как все тыкали Баклану всю жизнь, не матерился, не орал, как положено начальнику партии. И это тоже выводило Баклана из себя.