Book.

И поправьте очки, чтобы видеть мир, как он есть.

Однажды, когда папа привёл меня из школы, месье Кастерад потребовал мой дневник. Просмотрел его, покусывая свой мундштук, и сказал, не сводя с меня строгого взгляда:

– Я огорчён, мадмуазель, весьма огорчен. Я ожидал от вас лучшей успеваемости, особенно по родному языку. Судя по тому, что я вижу в дневнике…

Но я уже сняла очки и больше его не слышала.

– Да хватит, Кастерад, – сказал папа. – Сколько можно. Оставьте ребёнка в покое.

– Что ж, отлично.

Кастерад встал, гордо развернул плечи и заскользил к двери.

Прямой, как палка, и полный достоинства, он выкатился из кабинета на своих невидимых роликах.

Потом, когда мы уже жили в Америке, склад на улице Отвиль, и месье Кастерад стали казаться нам такими далёкими, что мы порой сомневались, было ли всё это на самом деле. Как-то раз мы с папой гуляли вечером в Центральном парке, и я спросила, с какой стати он позволял Кастераду так нахально вмешиваться в свои дела и даже в нашу семейную жизнь, диктовать эти дурацкие письма и молча выслушивал его бесконечные нотации.

– Я не мог иначе, – признался папа. – Кастерад когда-то спас меня, вытащил из очень неприятной истории.

Подробностей он мне так и не рассказал. Но я вспомнила, как сам месье Кастерад однажды сказал папе, когда сильно на него за что-то рассердился:

– Вам бы надо помнить, Жорж, что, если бы не верные друзья, сидеть бы кое-кому за решёткой.

Они с Кастерадом познакомились, когда тот только-только ушёл из школы на окраине Парижа, где преподавал французский. Папа всегда с большим почтением относился к людям, которые пишут книги, и купился на то, что Кастерад опубликовал несколько сборников стихов. В моей нью-йоркской библиотеке по сей день сохранился один из них, – наверно, папа сунул его перед отъездом из Франции в чемодан на память о прошлом. Сборник называется «Кантилены» [3] , отпечатан на средства автора, проживающего по адресу: Париж, X округ, улица Акведук, 15. На задней стороне обложки сообщаются сведения о нём: «Реймон Кастерад. Лауреат поэтических конкурсов: Флоралий в Лангедоке, имени Мюссе в Бордо, обладатель премии Литературной федерации Гаскони и Северной Африки».

За матовой стеклянной витриной склада на улице Отвиль любопытные прохожие ничего не могли разглядеть. А над ней красовалась надпись тёмно-синими буквами:

КАСТЕРАД & КАРАМБОЛЬ

Эксп. – Транс.

Такая у нас с папой фамилия – Карамболь. Здесь, в Америке, её выговаривают по-своему: Кэрамбл, но в Париже она звучала совершенно нормально. Когда я выросла, папа рассказал мне, что вообще-то у него была другая фамилия, ужасно сложная. Что-то вроде «Карабакиквадзе» или «Карамджиболцишвили». Но однажды перед самой войной, когда папа был ещё совсем молодой, ему понадобилась копия свидетельства о рождении, и он отправился в мэрию Девятого округа, где когда-то его отец, то есть мой дед, записал сына под фамилией Карабакиквадзе или Карзамболишвили. Стоял жаркий летний день, в бюро записей гражданского состояния маялся всего один сотрудник.

Он принялся выводить на бланке страшно громоздкую фамилию и испустил тяжкий вздох. Ему показалось, что множество жужжащих, как пчёлы, и стрекочущих, как кузнечики, согласных, все эти «зе», «дзе» и «джи», густым невидимым роем вьются у него над головой – он даже невольно отмахнулся.

– Ну и фамилия у вас, пока напишешь – взмокнешь, – сказал он, вытирая пот со лба. – Что, если мы её упростим? Напишем, например… Карамболь. Как вам? Подходит?

– Да пишите, как хотите, – ответил папа.

– Тогда, значит, Карамболь.

Вот и значилось на вывеске над складом: «КАСТЕРАД и КАРАМБОЛЬ – Эксп. – Транс.» Что такое «Эксп. – Транс.»? На этот вопрос папа всегда отвечал как-то туманно и неохотно.

Экспорт? Транспорт? Экспедиция? Трансфер?

Работали ночью. Меня часто будил шум: грузовики подъезжали к дверям, подолгу стояли с включенным мотором, потом отъезжали. Я видела из окна, как вносили и выносили какие-то ящики. Папа и месье Кастерад руководили ночными работами, стоя на улице. Папа держал раскрытую амбарную книгу, в которую что-то записывал, пока разгружали или загружали очередной грузовик. Одну из страниц этой книги я нашла среди старых бумаг:

Слово «лампы» зачёркнуто и заменено на «светильники» рукой месье Кастерада, а внизу неразборчивая папина подпись.

По утрам, подняв железную штору склада, папа провожал меня в школу. Она была совсем рядом, на улице Птит-Отель.

И каждый раз, не успев свернуть с улицы Отвиль, мы встречались с месье Кастерадом – он спешил в свою контору «КАСТЕРАД и КАРАМБОЛЬ – Эксп. – Транс.», на своё рабочее место.

– Привет, Реймон, – говорит отец.

– Привет, Жорж, – отвечал Кастерад и, прямой как палка, катился на невидимых роликах всё быстрей и быстрей, потому что улица Отвиль шла под гору.

Мы подходили к школе.

– Выше нос, Катрин, – папа хлопал меня по плечу, – ничего страшного, если ты, как и я, будешь писать с ошибками.

Только потом я поняла: он так говорил вовсе не из безразличия, он, конечно же, не хотел, чтобы его дочь росла неучем. Просто он понимал, что месье Кастерад очень запугал меня своими бесконечными нравоучениями и уроками правописания, и хотел как-то меня подбодрить.

Два раза в неделю я обедала в школьной столовой, а в остальные дни мы с папой ходили в ближайший ресторанчик «Пикардия», что на улице Шаброль. Месье Кастерад тоже всегда там обедал. Мы ждали на углу, пока он войдёт в ресторан, потом выжидали ещё минут десять, чтобы уж точно не попасть с ним за один столик, и тоже входили. Папе хотелось обедать вдвоём со мной, и он боялся, что Кастерад будет опять говорить о разных бедствиях, о воспитании и о правописании. Готова поспорить, что папа договорился с владельцем «Пикардии», чтобы тот сажал нас за столик как можно дальше от Кастерада.

При входе в ресторан папа говорил:

– Давай снимем очки, Катрин. Тогда мы сможем с чистой совестью сказать, что не заметили его.

Часто уже под конец обеда к нам за столик подсаживались папины деловые партнёры.

Я слушала их разговоры, но не всегда понимала, о чём идёт речь. Все они были чернявые, усатые и ходили в поношенных пальто. Был среди них и один рыжий, он носил очки в золотой оправе и всегда слушал папу с раскрытым ртом. Как сейчас помню: звали его Шевро. Однажды папа сказал ему: