Он ожидал увидеть большую, полную света комнату, заставленную ультрамодерновой мебелью в гармонирующих тонах. Наполовину он прав: комната огромна. И солнце, стоящее над заливом, тоже светит в занимающие всю стену окна. Но мебели здесь почти никакой. Только одинокий стол посреди ковра да несколько стульев. Телевизор с гигантским экраном стоит прямо на полу. Напротив него не диван, а губчатый мат.
Действуя наугад, он поднимается по винтовой лесенке мимо громадного стилизованного городского пейзажа – включающего в себя, насколько Джонс разбирается в географии, и этот дом. Наверху его взгляд притягивает что-то цветное; он поворачивается и видит большой стенной шкаф с одеждой и обувью.
Гардероб, размером как раз с его спальню, битком набит юбками, брюками, жакетами, платьями. От половины еще не оторваны ярлыки с именами вроде Баленсиага, Хлоэ, Прада и Родригес – Джонсу они мало говорят, кроме того, что эти шмотки дорого стоят. У дальней стенки – штабель обувных коробок, и на каждой полароидное фото пары, лежащей внутри. Джонс потрясен. Здесь столько всего, что Ева могла бы одеваться по-разному каждый день в течение двух лет.
– Джонс!
Идя на голос, он обнаруживает дверь в спальню. Ева, бледная, в тонкой ночной рубашке, сидит на кровати кинг-сайз. Шторы задернуты, на тумбочках – здесь с мебелью полный порядок – горят лампы. У дальней стены зеркало в полный рост, два комода, шкафы. В углу ковра горка использованных бумажных платков – видно, Ева вылезла из постели и смела их в кучу.
– Что, очень жутко? – хрипит она.
– На работе я вижу и не такое. – Он достает коробочки, восемь штук. Ева сказала ему, какую марку надо купить, а платки этой марки, как выяснилось, продаются в изящных коробочках. Ему немного легче: Ева в самом деле больна, значит, придерживаться основных правил будет несложно. А еще он слегка разочарован – по той же причине.
– Какой ты лапочка, что пришел! – Улыбка у нее непривычно открытая, почти глуповатая.
– Температура высокая?
– Да я тут наглоталась таблеток. Дожидаясь тебя.
– И много выпила?
– Хотела похорошеть к твоему приходу. – Снова блаженная улыбка, зрачки сильно расширены – сначала он думал, что это из-за слабого освещения. Ева ложится, закидывает руки за голову. Джонсу эта поза кажется вызывающей. – Ну давай, посиди со мной.
– Да я лучше тут.
– Не будешь же ты все время на ногах.
– Сколько стоит этот твой гардеробчик?
– Не знаю, никогда не подсчитывала.
– Я бы сказал… – Он складывает в уме, но цифра получается просто нелепая. – Когда ж ты собираешься все это надеть?
– Надеть – не вопрос. Главное – приобретать и иметь. Ну иди, сядь сюда.
Он остается стоять.
– Тебе не кажется, что пора посоветоваться со специалистом на этот счет?
– Я хожу к доктору. Но он не разрешает рассказывать тебе, о чем мы с ним разговариваем.
– Именно мне?
– Ага.
– Почему?
– Не могу сказать.
Джонс раздраженно вздыхает.
– Он сказал, что ты не поймешь.
– Не понимаю, для начала, зачем ты обсуждаешь меня со своим терапевтом.
– Это потому, что ты много для меня значишь. – Ева сморкается. – Спасибо тебе большущее за платки.
– Слушай, если не хочешь рассказывать, то…
– Он говорит, ты для меня материнский образ.
Джонс садится к ней на кровать.
– Я знаю, «материнский» странно звучит, но это не связано с полом. Это роль. – Она делает паузу на случай, если Джонс захочет что-то сказать. – Папаша у меня лох, совсем не такой, как ты, зато мама правильная.
– Я, по-твоему, правильный?
– Доктор Фрэнке говорит, ты обеспечиваешь моральное руководство, которого мне недоставало после ухода из дому.
– Мне как-то не по себе.
– Да это же комплимент! Показывает, что я смотрю на тебя снизу вверх.
– Я думал, тебе не очень-то нравилась твоя мама.
– Верно, не нравилась.
– Совсем ты меня запутала.
– Тебе бы сходить к доктору Фрэнксу. Он очень хороший врач.
Джонс встает.
– Ты прислала мне телефон, потому что болеешь и хочешь, чтобы мамочка за тобой поухаживала?
Ева смеется, чихает, снова смеется.
– Ой, умру! Надо будет рассказать доктору Фрэнксу. Да сядь ты! – Она ждет, и он подчиняется. – Поцелуй меня.
– Что?!
– Вирусов боишься? Ладно, не дрейфь.
– Не буду я тебя целовать.
– Почему это?
– Потому что… это плохая идея.
– Я хочу доказать, что не думаю о тебе как о мамочке.
– Допустим. Все равно нет.
– Все потому, что я больная и страшная. – Это не вопрос, а утверждение. Лицо Евы жалобно морщится.
– Ты очень красивая. Даже с прилипшей к носу бумажкой.
Она проводит пальцем под носом.
– Да ну тебя.
– Ты не страшная, – твердо говорит Джонс. – Поверь мне.
– Как я могу тебе верить? Ты занял в «Альфе» мое место – раньше я там была за чудо-ребенка. И даже целоваться со мной не хочешь. Откуда я знаю, вдруг ты хочешь мне навредить.
– Ничего подобного, – с полной искренностью выпаливает Джонс. Непонятно, правда, как это совмещается с его намерением взорвать «Альфу» изнутри.
– Докажи.
– Нет.
Она шмыгает носом.
– Заболеваемость, – он пытается направить разговор в более спокойное русло, – основная причина снижения производительности. Уж ты-то как агент «Альфы» должна это знать.
– Знаешь, у павлинов красивые хвосты отращивают только самцы. Ген, отвечающий за это, одновременно снижает иммунитет. Вот почему самки находят их такими сексуальными: хвосты не только красивые, но еще и доказывают, что самец способен справиться с инфекцией даже при сниженном иммунитете.
– Почему все в «Зефире» так любят аналогии из мира животных?
– Потому что это зверинец. Большой корпоративный зверинец.
– Ну, у меня перья из задницы не растут. И я не собираюсь тебя целовать, чтобы доказать на практике одну из твоих теорий.
– Я девушка практичная, – кивает она. – Даже очень.
– Я заметил.
– Но это не значит, что я не способна на чувства. Есть еще одна причина, совсем непрактичная.
– Правда?
– Да. Хочешь послушать?
– Не уверен.
– Да или нет?