На налет Убивцу удалось подбить несколько человек, которых привлекала не столько месть, сколько уверения, что погреба в тереме набиты всякой снедью и добрым вином. Ну, а еще что девок староста губной подобрал, с которыми можно шибко хорошо повеселиться.
Два дня шумела, судила-рядила братва. Наконец порешила, когда и кто пойдет. И вот еще затемно девять человек отправились «проверять» старостины закрома…
— Куда ж весь народец из починка подевался? — спросил татарин, скользя подошвами по крутому склону.
— Да как всегда — после пьянки отдыхают, — хохотнул один из разбойников.
Потом тишину нарушало лишь кудахтанье кур, шелест деревьев да еще коровье мычание.
— Что-то не нравится мне все это, — подозрительно произнес татарин.
— Не зуди, — отмахнулся Убивец.
Ватага неторопливо спустилась по склону и подошла к воротам терема. Убивец застучал рукояткой топора по дереву, потом посмотрел в щель. Мужичонка, гревшийся на солнышке, увидев гостей, бросился было в дом, но застыл на пороге.
— Стой, заячья душа! — крикнул Евлампий. — Не то хуже будет! Открывай ворота!
— А кто ж ты будешь, мил человек? — храбрясь, по мнению разбойников, совершенно излишне, крикнул мужичонка.
— Разбойники мы, понял? Открывай, не то живьем кожу сдеру! Чего молчишь? Открывай!
Мужичонка, испуганно зыркнув глазами, кинулся в терем.
— Давай, — кивнул Убивец.
Один из лиходеев встал на плечи другому, перемахнул через частокол, отодвинул засов и распахнул ворота. Братва с гвалтом и шумом повалила во двор, который оказался почти пустым. И это было странным, ведь обычно дворы, где проживали бояре, застраивались амбарами, кладовыми, сараями, помещениями для слуг, и там всегда толпился народ, гулял скот и домашняя птица.
Сзади послышался женский визг.
— Отпусти, ирод!
— Тихо, девка!
Гришка, стоявший у частокола, обернулся и увидел, как Татарин, шибко охочий до баб, высадил дверь, вломился в избу и вытащил оттуда яростно отбивавшуюся девчушку. Хан сумел схватить ее за волосы и со смехом встряхнул, как мешок. Тут Гришка смог рассмотреть ее полное, красивое, красное от ярости лицо. У него все оборвалось внутри, когда он представил, что сделают его дружки с этой девахой. В лучшем случае — снасильничают и отпустят на все четыре стороны. В худшем…
— Мая-я будэт. Эх, деваха, заживем! — заулыбался татарин, обнажая рот с гнилыми, редкими зубами. — Хараша деваха, никому не дам.
Он отвесил ей звонкую оплеуху и потащил к терему, чтобы не опоздать к грабежу.
Тем временем Евлампий колотил ногой по крепкой двери, крича во все горло:
— Открывай, леший тебя задери! Сейчас дом запалю!..
— Ладно, — донесся из-за двери глухой голос. — Только чтоб меня и дворню не забижать.
— Не боись, не обидим.
На миг гвалт замер, дверь со скрипом стала отворяться. Один из лиходеев, Егорка Рваный, проворно кинулся вперед и ухватился за нее обеими руками.
— Ну, сейчас отведу душу на этой колоде старой, так его растак! — прошипел он и дернул дверь на себя.
Были у Егорки планы, как получше отвести душу, и плохо пришлось бы обитателям дома, поскольку душа эта давно очерствела, и способен её хозяин был на дела кровавые и подлые. Но намерениям его не суждено было сбыться.
Что-то сильно грохнуло, и над починком прокатился раскат, вспугнув с деревьев воронью стаю. Егорка упал на землю, держась пальцами за грудь, силясь что-то сказать. Но не смог — смерть взяла его быстро, вошла через пробитую тяжелой пулей из винтовой пищали грудь. Жизнь — копейка, судьба — злодейка. Не было ему еще и тридцати, мало видел он в жизни хорошего, дольше прожить и не надеялся. И на мертвом лице его застыло удивление и… облегчение.
А тем временем из терема посыпались стрельцы, вооруженные саблями да пиками, а иные и пистолями, одетые в красные кафтаны и в неизменных стрелецких шапках — предмете воинской гордости. Огромный, толстый бугай был у них за старшего, выкрикивая тонким голосом команды. Хоть и валили служивые беспорядочной толпой, но им удалось быстро взять разбойников в клещи с двух сторон и отрезать пути к отступлению.
— Прочь с дороги! — диким медведем взревел Убивец и, подняв свой огромный топор, ударил обухом первого же из подбежавших к нему.
И закипел на боярском дворе жаркий бой. Разбойникам терять было нечего. В плену ждали их жестокие пытки, а потом приговор: кто попокладистее — тому утопление, кто позлобливее — тому голову с плеч, а совсем отпетым — колесование или четвертование. Так что бились лихие люди отчаянно. Стрельцы же усердием особым в драке не отличались и лезть на рожон, рискуя жизнью, не стремились.
Булава Хана мелькала как молния. От тяжелого топора Убивца шел ветер. Гришка держался возле них, обеспокоенный не только тем, чтобы не пасть от стрелецкой сабли, но и как бы случаем не попасть под горячую руку своих сотоварищей.
Разбойники сбились в кучу. Им удалось прорваться к воротам, оставив на земле еще одного собрата с разрубленной грудью да двух раненых стрельцов. Отступая и отмахиваясь от наседавших врагов, ватага вскоре оказалась у оврага, за которым начинался спасительный лес.
Еще один разбойник упал раненый и, поскуливая побитой собакой, отполз в сторону от дерущихся. Он понимал, что задет пикой серьезно, им двигало желание остаться в живых. Хоть еще ненадолго. Но Убивец подскочил к нему и молча рубанул топором по шее.
— Чтоб язык не развязал… У, собачьи дети! — сказал он после того, как сделал черное дело.
Затем, обхватив топорище обеими руками, врезал подбежавшему стрельцу. Удар был так силен, что переломил тому саблю и разрубил грудь. Стрелец замертво свалился на землю, а Евлампий все еще продолжал остервенело махать топором — будто крутились лопасти мельницы под ураганным ветром.
Хан так и не отпустил свою добычу. Он крепко держал ее левой рукой, а правой орудовал булавой. Оказавшись в самом центре драки, девка перепугалась настолько, что и не думала вырываться из цепких пальцев Хана, но когда разбойник тащил ее по оврагу, она все-таки освободилась. Татарин только пнул ее ногой.
— Ну, все, братцы, пора! — заорал он и сиганул вниз в овраг.
За татарином устремились остальные разбойники. Последним, с кряканьем отмахиваясь от наседавших стрельцов, будто от назойливых мух, отступал Евлампий.
— Так вам, басурмане! — заорал он и неожиданно споткнулся о сидящую на земле плачущую деваху. Его рассеянный, блуждающий взгляд остановился на ней. Увернувшись от острых девичьих ногтей, он взвалил ее на плечо, как мешок с мукой, и ринулся вниз. Вслед ударили выстрелы, но они были редкими и никого не достали.
В лесу разбойники бросились врассыпную — поодиночке затеряться легче. Гришка оглянулся и сквозь деревья увидел, что стрельцы стоят на краю оврага, но преследовать не решаются. Служилому в лесу неуютно, каждый куст и дерево — враг и предатель. Для лиходея же лес — защитник и друг.