(Рассказ Лорана)
Казалось, прошло довольно много времени. Я тихо стоял на коленях, опустив голову и положив ладони на бедра, лишь мой беспокойный товарищ снова пробуждался к жизни. В маленькой спальне уже понемногу смеркалось, дело шло к вечеру. Лексиус, в халате принявший совершенно невозмутимый вид, просто недвижно стоял, глядя на меня. И трудно было понять, гнев или замешательство так пригвоздили его к месту.
Наконец он решительными шагами пересек комнату, всем своим видом излучая волевую мощь, способность вновь владеть собой, равно как и держать во власти меня.
Лексиус быстро стреножил кожаным поводком моего жеребца и с силой потянул меня в открывшуюся дверь. В следующее мгновение я уже во всю прыть торопился за ним на четвереньках по коридору, так что кровь стучала в ушах.
Увидев впереди через раскрытые двери зелень и дорожки сада, я проникся слабой надеждой, что, может, меня не станут как-то по-особенному карать.
Уже вовсю опускались сумерки, и на стенах один за другим запаливали факелы, да и развешанные по деревьям масляные фонари давали немало света. И, как я, собственно, и ожидал, расставленные там и сям, живописно связанные рабы с маслянисто сияющими торсами и опущенными долу головами смотрелись при вечернем свете особенно соблазнительно и дразняще.
Впрочем, в общей картине теперь кое-что изменилось: у всех рабов имелись на глазах непроницаемые повязки из крашенной золотом кожи. И еще я заметил, что все они, тихо постанывая, ерзают в своих путах, словно пытаясь вырваться, причем с куда большим отчаянием, нежели прежде, как будто лишившие их зрения повязки позволяли им пренебречь запретами. Лично мне крайне редко завязывали глаза, так что не могу сказать, хорошо на мне это сказывается или плохо и внушает ли мне какой-то страх.
В саду в этот час хлопотало гораздо больше слуг, нежели днем. Повсюду на коврах расставлялись вазы с фруктами, от открытых графинов в воздухе витал дух красного вина.
Вскоре появилась небольшая компания грумов. Мой господин, чьего лица я не видел с того момента, как поцеловал его, повелительно прищелкнул пальцами, и мы все вместе проследовали к рощице смоковниц в середине сада — в то самое место, где я уже успел сегодня побывать. Там я увидел привязанных к крестам Дмитрия с Тристаном. Последний был особенно прекрасен с завязанными глазами — его светлые кудри красиво ниспадали на золотую повязку.
Прямо перед ними был расстелен на траве ковер, на нем располагался низенький столик с выставленными кружком бокалами, вокруг были раскиданы подушки. Справа от Тристана, у самой смоковницы, крест пустовал. При виде его у меня от волнения кровь прилила к вискам.
Господин сразу же выдал грумам ряд распоряжений, причем тихим и совершенно спокойным голосом. Меня не медля подняли, опрокинули вверх тормашками и поднесли к кресту. Тут же меня за щиколотки привязали к концам перекладины, так что голова осталась болтаться почти у самой земли, а член тыкался в гладкую древесину.
Теперь перед моими глазами простирался перевернутый сад, где сквозь зелень деревьев сновали размытыми цветными пятнами суетливые слуги.
Закрепив хорошенько за ноги, мне подняли руки, привязав запястья к тем медным крюкам, которые прочих рабов удерживали за бедра. Затем я ощутил, как член мне отклонили назад и закрепили стоймя кожаными ремешками, туго обернув их вокруг бедер и привязав к кресту. Моему приятелю это было вовсе не больно — досадно разве, что он оказался выставлен на виду и притом ничего не мог даже коснуться.
Все державшие меня путы для надежности удвоили, ремни затянули покрепче. И уже тогда большой кожаной петлей мне примотали грудь к основанию креста, чтобы уж точно я не мог ни выпасть, ни даже пошевелиться.
В итоге я висел вниз головой, с раскинутыми вширь и накрепко привязанными руками и ногами и с гордо торчащим кверху жезлом. Кровь шумела в ушах и пульсировала в причинном месте.
Потом глаза мне закрыли прохладной кожаной маской с тонкой меховой опушкой, туго затянув ее на затылке узлом. Передо мной сразу стало черным-черно, и все шумы и голоса, разносившиеся по вечернему саду, мгновенно сделались слышнее.
Вскоре я различил шелест шагов по траве. Потом остро ощутил прикосновение рук, принявшихся намазывать мне ягодицы маслом, старательно втирая его поглубже в промежность. В отдалении послышалось бряканье кухонной утвари, запахло разводимыми к ужину кострами.
Я попытался пошевелиться, чувствуя неодолимое желание проверить свои узы на прочность. Поерзал, подергался… Никакого эффекта, разве что осознал, что с завязанными глазами делать это гораздо проще. Не видя, как это выглядит со стороны, я трясся всем телом, чувствуя, как мелко подрагивает подо мной вкопанный крест, в точности как давешний позорный крест в городке.
И все же в этом нелепом положении вверх тормашками, да еще и с повязкой на глазах мне виделось особенно ужасное бесчестье.
Потом на мое седалище опустился первый удар ремня. За ним с резкими щелчками не задержались и остальные, поначалу больше попадая по кожаным перевязям, нежели собственно по телу. Затем меня начали стегать уже по-настоящему. Я чувствовал, что невольно извиваюсь всем телом. Я был даже благодарен, что это наконец случилось, хотя и опасался того, каково мне придется спустя каких-то несколько минут. И еще мне было горько сознавать, что я не знаю, Лексиус меня охаживает или кто-нибудь из этих грумов-малоросликов.
Но как бы то ни было, сама порка пришлась как раз по мне. После расставания с городком я, признаться, истосковался по крепкому широкому кожаному ремню, жаждая вновь услышать его тугой тяжелый звук. И всякий раз, когда меня потчевали хлипенькими плеточками, лишь раздразнивая мне молодца да щекоча подошвы, я мечтал о знатной порке. Так что отделывали меня сейчас как надо, напористо, и, почувствовав странное облегчение, я лишился всякого духа сопротивления.
Даже на позорном кресте в городке я, помнится, настолько всецело, до такой глубины не отдавался наказанию. Это чувство приходило лишь постепенно, по мере возрастания мучений. Теперь же, когда я висел вниз головой, ослепленный повязкой, это состояние пришло почти мгновенно. Товарищ мой тщетно бился, еле ворочаясь под тугими путами, в то время как ремень тяжело ложился поперек ягодиц, причем так часто, что между ударами было не вздохнуть. И резкие звуки этой непрерывной энергичной порки, казалось, едва не оглушали меня.
Мне вдруг стало любопытно: а что чувствуют другие привязанные и ничего не видящие невольники, слыша эти жуткие звуки? Жаждут тоже приобщиться или, напротив, трясутся от страха? Или они уже знают, какое это унижение, когда тебя полосуют в таком нелепом, постыдном виде, нарушая тишь да покой вечернего сада?
Порка между тем не прекращалась, ремень опускался на меня все суровее и больнее. И когда я, не в силах сдержаться, исторгнул громкий крик, лишь тогда понял, что рот-то у меня свободен. То есть меня обездвижили, ослепили, однако рот ничем не заткнули.