«А что, если это нанесут на член? — шевельнулось у меня в голове. — Нет, лучше уж об этом даже не думать!»
О чем я думал после этого день ото дня — это как эффектнее держаться в упряжке, как двигаться красивее остальных «коней», какой кучер мне больше всех нравится и какие экипажи приятнее тащить. Я все больше проникался любовью к остальным «пони» и все глубже постигал их образ мыслей.
К примеру, в упряжке «пони» чувствовали себя в полной безопасности. Они способны были снести почти любое оскорбление, пока существовали в рамках предназначенной им роли. И больше, чем что-либо, пугала их как раз интимная уединенность — сама перспектива того, что их избавят от сбруи и заберут в городок, в какую-нибудь тихую спальню, где некий мужчина или женщина станет вести с ними какие-то беседы или забавляться в меру собственных потребностей и фантазий. Даже такое публичное наказание, как поворотный диск, «вертушка», казалось им чересчур интимным развлечением. Один вид невольников, лупцуемых на потеху толпе, приводила их в дрожь. Потому-то игривые приставания городских подростков и казались им таким издевательством. При этом ничего они так не любили, как в базарный день на виду у всего городка гордо и стремительно катать богатые коляски. Они словно рождены были именно для этой роли.
Я постиг этот их образ мыслей, хотя никогда не разделял его полностью. Кроме того, я достаточно любил и иные виды наказаний, хотя не могу сказать, чтобы я по ним скучал. Я был куда счастливее в сбруе и при удилах, нежели лишенный всего этого. И тогда как эти иные наказания в королевском замке или в городке вели к разобщению невольников, обитание в конюшне, напротив, объединяло их и влекло друг к другу.
Скоро я привык и приноровился ко всем конюхам, к их жизнерадостным приветствиям, веселым откликам. Собственно, они являлись частью нашего товарищества, даже когда лупили нас и мучили. И ни для кого не было секретом, насколько они обожают свою работу.
Тристан все это время, казалось, был не меньше моего доволен своим положением и не раз признавался мне в этом на заднем дворике. Хотя все давалось ему намного труднее: он был по натуре мягче и чувствительней меня.
Но настоящее испытание, повлекшее резкую в нем перемену, началось у Тристана тогда, когда возле конюшни стал частенько околачиваться его бывший господин, королевский летописец.
Первый раз мы увидели Николаса, когда он как будто случайно проходил мимо двора с экипажами. И хотя я не шибко интересовался им, когда мы плыли сюда из владений султана, я все же уяснил для себя, что это привлекательный, благородный и вполне еще молодой человек. Его совершенно белые, седые волосы придавали ему особое великолепие. К тому же он всегда ходил в бархате, как знатный лорд. И выражение его лица неизменно нагоняло страх на всех «коньков», особенно на тех, кому случалось тащить его коляску.
После нескольких недель таких вот незаметных его приходов и уходов он стал каждый божий день появляться в воротах конюшни. По утрам он наблюдал, как нас запрягают и гонят куда-нибудь рысью, вечерами встречал нас по возвращении в стойла. И хотя он притворялся, будто оглядывает все вокруг из досужего любопытства, взор его снова и снова возвращался к Тристану.
В итоге однажды он послал за Тристаном, чтобы откатить на рынок его повозку. Подобные вроде бы обыденные поручения всегда леденили мне душу, и я немало испугался за Тристана: ведь Николас будет идти рядом с ним и всю дорогу издеваться. Поэтому мне страшно не хотелось, чтобы Тристана запрягли в эту тележку. Николас стоял рядом с длинным хлыстом в руках — такие обычно оставляют на ногах изрядные отметины, — наблюдая, как Тристана взнуздывают и экипируют. Наконец он с силой хлестнул принца по бедрам, погнав его со двора.
«Для Тристана это просто ужасная штука, — подумал я, глядя вслед. — Слишком уж он нежен для таких хлыстов. Будь у него такая же гаденькая жилка, как у меня, он бы знал, как совладать с таким властолюбивым негодяем. Но Тристан этого напрочь лишен».
Кажется, я совершенно ошибался — не по части отсутствия у Тристана нужной жилки, а насчет того, что для него все это так ужасно.
В конюшню принц вернулся уже за полночь. И когда его накормили, растерли, умастили, он наконец тихим шепотом поведал мне о том, что произошло с ним за день.
— Сам знаешь, как я его боялся, — говорил Тристан. — Боялся его нрава и особенно его страшной обиды на меня.
— Да. И что?
— Первые несколько часов он хлестал меня нещадно, гоняя по всему рынку. Я, как мог, хранил невозмутимость, думая лишь о том, чтобы быть просто хорошим «пони», чтобы Николас естественно вписался в сложившийся порядок вещей, точно звезда в свою плеяду. Старался не думать о том, кем он был для меня на самом деле. Однако я никак не мог отделаться от воспоминаний, как мы с ним любили друг друга. И уже к полудню я понял, какое это удовольствие — просто быть рядом с ним. Но как это было ужасно! Он не переставая стегал меня хлыстом, независимо о того, хорошо я бежал или нет. И даже не проронил ни слова!
— А потом? — не выдержал я.
— Ну а потом, уже сильно после полудня, когда меня напоили и я смог немного отдохнуть где-то на краю рынка, он погнал меня по главной дороге прямо к своему дому. Я узнавал его жилище всякий раз, как пробегал мимо. И когда я вдруг понял, что он меня отвязывает от повозки, у меня аж сердце захолонуло. Он оставил, как было, удила и сбрую и погнал меня хлыстом по коридору к своей комнате.
«Интересно, а такое не запрещено правилами? — подумал я, слушая Тристана. — Хотя что это меняет? И что вообще может сделать „пони“, случись с ним подобное?»
— В общем, я оказался в той комнате, где мы с ним подолгу беседовали, у той кровати, где мы занимались с ним любовью. Николас заставил меня присесть низко на корточки, почти на самый пол, перед его письменным столом. Потом сам сел за стол и уставился на меня. Я ждал. Можешь себе представить, что я чувствовал! Эта поза, вприсядку, невыносимо ужасна, да и товарищ мой уже набух неимоверно. А я ведь все еще был в сбруе, с туго стянутыми за спиной руками, с удилами во рту и поводьями, перекинутыми через плечи. А он, видишь ли, взял в руки перо, намереваясь писать!
«Выплюнь свои удила, — приказал мне Николас, — и ответь на мои вопросы так же исчерпывающе, как ты уже однажды, помнится, мне отвечал». Я сделал, как он велел, и он принялся выспрашивать меня обо всех без исключения сторонах нашей жизни в конюшне: что мы едим, как именно за нами ухаживают, какие у нас самые ужасные наказания. Я отвечал на все вопросы как можно спокойнее, но под конец не сдержался и заплакал. Я уже не смог с собой совладать. И все, что он сделал, — это записал все то, что я ему поведал! И как бы ни менялся при этом мой голос, как бы я ни ерзал перед ним на полу, он все писал и писал без остановки. Я признался, что полюбил свое новое, «конское» существование, хотя мне нелегко далось это признание. Я открылся ему, что не обладаю такой внутренней силой, что есть у тебя, Лоран, и что ты во всем мой кумир, что ты — само совершенство. Но что, дескать, я все еще жажду обрести строгого господина, любящего и непреклонного. Я признался ему во всем, даже в том, что сам еще до конца для себя не уяснил и что сидит во мне пока на уровне чувств.