– Надо же, сохранил… А мне божился, что сжег весь тираж, ну, кроме того, что уже успели купить. Впрочем, твой муж всегда был склонен к театральным жестам.
– А почему он его хотел сжечь?
– Беды много наделала его книжка. Видишь ли, он в своем романе описал нашу молодость. Ох, и зачем он это сделал?!
– Я прочитала немного. А под фамилией Мансурова он описал вас?
Покрасневшая Лиля испугалась:
– Господи, Берточка, это все давно позади, все забыто! Ты даже не забивай себе голову подобной ерундой… – Сумарокова в волнении достала из необъятной сумки сигареты. – Да, у нас был безумный роман, он просто преследовал меня. – В ее голосе послышались горделивые нотки, – но для меня на первом месте была работа, потом Георгий, а потом уже он. Я даже поначалу думала, что Вадим таким образом мне отомстил. Он же любил быть первым. И пользовался потрясающим успехом. Из-за него даже одна из наших сотрудниц покончила с жизнью.
При этих словах Берта отложила книжку и осторожно, боясь спугнуть сумароковские воспоминания, поинтересовалась:
– Даже так?!
– О да. Была у нас одна очень талантливая сотрудница. Отлично писала, если бы не умерла, всех бы нас за пояс заткнула. Но, к несчастью, влюбилась в Вадима. А знаете ли, Берточка, есть такие натуры, которые не любят, а душат. Не дружат, а опутывают цепями… И все это совершенно бескорыстно. Правда, от этого страдают в основном они. Кстати, Вадим тоже из таких, но у него к этому примешивается немного мужского бахвальства, – Сумарокова, которая бросила курить лет пять назад, с наслаждением затянулась сигаретой, – Костина вообще отличал необычный для тогдашнего советского человека образ мысли. Он, например, считал, что красивым позволительно гораздо больше, чем некрасивым. Или…
Пока Сумарокова с упоением обсуждала Костина, Берта сидела не шелохнувшись. Она боялась, что разговор о тех временах иссякнет, что Лиля отвлечется, испугается, и это помешает ей, Берте, узнать всю историю.
– Он никогда не спорил. Он просто забирал материал и уходил. Но он всегда был уверен, что напечатают. А какой фильм он снял. Рассказывали, Ростропович сам звонил, благодарил… Уж не знаю, правда ли это, может, Вадим все сам выдумал?
– А та история с вашей сотрудницей…
– Ах да. Понимаешь, Берта, она влюбилась. Влюбилась, как можно влюбиться только в Вадима…
При этих словах Сумароковой Берта, несмотря на напряжение, улыбнулась. Было очевидно, что то прошлое, такое красивое и мятежное, не отпускает Лилю.
– Понимаешь, она была очень молода. Впрочем, как все мы, но она… даже не знаю, как тебе сказать. Вот представь себе, женщина влюбляется, выходит замуж, рожает детей и полностью растворяется в этой своей жизни. Она исчезает для всех. Вроде она ходит, говорит, рассуждает. Но это не она, это он, ее муж. Она ходит за ним, говорит его словами, рассуждает как он. А потом муж умирает, – при этих словах Сумарокова характерно сложила руки на груди, – и как ты думаешь, что происходит с этой женщиной?
– Тоже умирает?
– А вот и нет! Такие, как она, расцветают, раскрываются заново и удивляют этим всех. В них вдруг находят красоту, ум, обаяние. И этот отрезок жизни они проживают ярко, самобытно. Они перерождаются в одиночестве, как будто с них сняли чехол и к ним хлынул солнечный свет. Жизнь в тени – она бесцветна. Их добровольная жертва лишила их красок, лишила собственного «я». Это такая высшая форма мимикрии – от любви. Но, видишь ли… – Сумарокова перевела дух, – Вадим, конечно, поступил непорядочно. И по отношению ко мне. У нас с ним отношения были в тот же самый момент, но особенно по отношению к ней. Она любила его, и эта любовь поглотила ее без остатка. Они встречались, но Вадим поступал, как поступают очень многие мужчины. Он спал с ней, спал со мной. Мне объяснялся в любви и звал замуж, а у нее зализывал раны после моих укусов. Видишь ли, Берта, я тогда не хотела замуж за Костина. Мне и в семье с Георгием Николаевичем было тесновато. Я мечтала о грандиозной славе, карьере, о своих книгах. Я ее плохо знала, а вернее сказать, я мало кого тогда замечала. Мне была интересна я сама. Ну, встречались в коридорах редакции да на планерках, но так чтобы о чем-то серьезном разговаривать… Нет, я ничего не могу сказать. Миловидная, очень улыбчивая. В ней было что-то, что сразу же располагало, поэтому ей всегда удавались интервью. Она не забивала собеседника, как часто случается с нашим братом журналистом. Но мне всегда было странно, что она так поступила. Все-таки в ней чувствовалась сила. Это сейчас уже сложно объяснить, но было что-то, что выделяло ее из всех нас… – Сумарокова замолчала и уставилась на маленькую Лилю. – Может, то, что у нее был ребенок. Она рано родила, с мужем очень быстро развелась. Никто его никогда не видел. Как и дочку.
– У нее была дочь?
– Да, говорили, что у Ларисы Гуляевой была дочь. Но она никогда с ней нигде не появлялась… – Лиля Сумарокова продолжала говорить, не замечая, что ее собеседница словно окаменела.
Странное это ощущение – ощущение горя. Старого, которое ты не помнишь, а скорее всего, не знаешь. Горя, которое коснулось тебя отдельными фразами, вздохами, небольшими вещицами, запахом духов и камфоры в большом платяном шкафу.
Кто из твоих судей мог знать, что ты испытала, что пережила, чем были наполнены твои дни. Им кажется, что ты такая, каких сотни, – холодная расчетливая стерва. Но они знать не могут, что выросшие среди стариков обречены либо на слабость, либо на силу. Ты выбрала силу, а сила не всегда приглядна. Что ты помнишь из детства?
– Эту зиму ты походишь еще в моих сапогах. Важнее купить витаминов – лимонов, яблок, – бабушка достала из шкафа допотопные полуботинки – в шерстяных катышках, словно нерасчесанные мыши. Отец улыбался, шутливо хвалил бабушку за бережливость, но Берта видела, ему неудобно и хотелось бы купить ей новые сапожки. Пусть недорогие, но новые. А денег на это не было – болели старики. Болели по очереди, как будто установив график. Берте было наплевать на эти мохнатые полуботинки, на смех и ухмылки, которыми ее встретят в школе. Ей было наплевать на отсутствие нового красивого платья, невозможность съездить летом на юг. Она боялась другого – она боялась вопроса, который витал в их доме.
– Господи, убереги! Что с ней будет, если мы умрем?
– Ничего не случится, у нее есть отец.
– Он может жениться.
– Не говори глупости, он не допустит мачехи в доме.
– Дорогая, это жизнь, все может быть, а Берта такая еще маленькая!
Услышанный однажды разговор она забыть не могла. Нет, она и виду не подавала, что боится – выказать страх означало расстроить бабушек, дедушек и отца, означало признаться в собственной слабости. А на слабость она, как и все остальные в ее доме, не имела права.
С самого раннего детства она терпеть не могла формулу «там, где ничего не можешь, не надо ничего хотеть». Пока она была маленькой, она ничего изменить не могла – она жила среди людей немолодых, перенесших утрату, сделавших ставку на нее, подрастающую маленькую девочку. Но эти люди уже не имели амбиций и не строили планы, поэтому с детства она ощущала неполноту жизни, а следовательно, уверенность в завтрашнем дне могла получить только благодаря собственному успеху. Успеха она добилась, но была не стяжательницей, как могло показаться на первый взгляд, а защитницей. Она должна была поступать расчетливо, чтобы в ее обороне враг не обнаружил брешь. Мужчины, которых она встретила на своем пути, какими они были? Они были сильными. Во всяком случае, ей так казалось. Она выбрала Егора, потому что он был сильнее Дэнниса, и вышла замуж за Саню, потому что тот оказался сильнее всех. Сильнее своим чувством, постоянством и умением приспособиться к жизни. Этого она не могла не признать. Берта выходила замуж за сильного, руководствуясь все тем же расчетом и чувством ответственности за семью. Но счастливой себя не чувствовала.