Вера приехала в «Альпийскую розу» к восьми часам. Прошлась по залу, поздоровалась со знакомыми, многозначительно улыбнулась Вильгельмине Александровне, кивнула издалека Вшивикову, выпила бокал мозельского (надо было как-то справиться с волнением), а затем остановилась возле Гедеона Фридриховича Краузе (не выбирала, просто подвернулся первым) и, томно вздохнув, попросила:
– Окажите любезность, проводите меня подышать свежим воздухом. Здесь сегодня так душно!
Воздуха и впрямь недоставало, несмотря на раскрытые окна. Окна шли в один ряд, поэтому не было сквозняка, да и народу собралось много, так что Верино желание выглядело совершенно естественно. Гедеон Фридрихович с готовностью вышел с Верой на улицу и, не теряя времени даром, принялся нахваливать свой магазин:
– У меня одного мулине восемь сортов, и каждый не менее чем в шестидесяти цветах. А шерстяной пряжи и того больше, все, что только можно вообразить…
Вера благосклонно слушала (заодно вспомнила, сколько неоконченных вышивок ждет своего часа дома – стыдно, стыдно!) и искала среди выстроившихся вдоль тротуара извозчиков Немысского. Штабс-ротмистр оказался настоящим мастером перевоплощения, не хуже самого Гарун-аль-Рашида [68] . Если бы не условный знак (снять шапку, пригладить волосы, кашлянуть и вернуть шапку на место), то Вера ни за что бы не узнала в дородном бородатом автомедоне Немысского. У него даже глаза стали другими. «Эх, угости чайком – прокачу с ветерком!» – говорили они. С таким даром и на сцену не зазорно. Штабс-ротмистр выглядел справно, и лошадь у него была справной, не рысак, но и не одр, а так, серединка на половинку, буланая, с белым пятнышком на лбу. «А во лбу звезда горит», – вспомнилось из пушкинской сказки о царе Салтане.
Вера тоже подала условный знак – достала из сумочки платок и промокнула им совершенно сухие глаза. Это означало готовность к действиям. Выждав еще с минуту, она сказала своему спутнику, что хочет вернуться обратно. В зале, совершенно не заботясь о приличиях, оставила его, так и не успевшего дорассказать о великолепии своего магазина, и подошла к Вильгельмине Александровне, оживленно беседовавшей с двумя незнакомыми Вере дамами. Разговор шел о модах летнего сезона.
– Отделка тюлевой прошивкой устарела, сейчас в моде кружева, но в меру…
Стоило Вере повести бровью, как Вильгельмина Александровна улыбнулась своим собеседницам и отошла с ней в сторону.
– Что такое? – требовательно и недовольно спросила она. – Разве мы о чем-то не договорили?
– Не договорили, – ответила Вера и сделала паузу, дожидаясь, пока мимо них пройдут Шершень с Чишавадзе (огласка была ей на руку, но демонстрировать этого с самого начала не стоило, все должно было произойти естественно, само собой). – Вы так и не потрудились объяснить мне, что случилось с Бутюгиным. Кто его убил и почему?
– Не знаю кто и тем более не знаю почему, – немного растерянно ответила Вильгельмина Александровна. – Мы, кажется…
– Кажется? – Ухватившись за удобное слово, Вера заметно повысила голос. – Мне ничего не кажется! Я все знаю! Знаю, кто убил братьев Мирских, Мейснера и Бутюгина! Странно, что вы не хотите мне верить, ведь этот человек в первую очередь ваш враг!
Задача была двойной – громко, словно забывшись, сказать все, что нужно было сказать, и добиться при этом выражения удивления на лице Вильгельмины Александровны, чтобы все (на самом деле не все, а Тот Кому Надо) поняли, что она ошеломлена, поражена, сражена.
Получилось. Вильгельмина Александровна, утратив свою обычную выдержку, покраснела, вытаращила на Веру глаза и даже мелко-мелко затрясла нижней губой.
– Вы мне не верите?! – Вера окончательно вошла в роль, то есть разошлась и уже не говорила, а кричала. – Как хотите! Я завтра же отправлюсь в полицию и все там расскажу! Прямо с утра! Если вы не желаете принять меры, то это придется сделать мне!
Гул в зале утих, все обернулись к ним. Много зрителей – о чем еще может мечтать актриса? Вильгельмина Александровна молчала, только продолжала трясти губой. Глаза ее, казалось, вот-вот выскочат и покатятся по надраенному до блеска паркету. Вере, конечно, желательны были бы кое-какие возражения или хотя бы выражения недоумения, которые позволили бы поднять скандал на самую высокую высоту, в заоблачные горние выси. Но сойдет и так. Пусть Вильгельмина Александровна молчит да слушает. Вера же, в конце концов, возбуждена, взвинчена до предела и остановиться не может:
– Какие-то жалкие десять тысяч в обмен на имя человека, решившего вас погубить! Не хотите платить, не верите мне, так знайте, что вы об этом очень скоро пожалеете!
Вера никогда не думала, что сумеет закатить в обществе такой громкий скандал, да еще и на пустом месте. Но чего не сделаешь ради пользы Отечеству.
– Вы пьяны? – тихо спросила Вильгельмина Александровна.
Дожидаться, пока она окончательно возьмет себя в руки, было ни к чему. Маневр удался, как сказал бы Суворов, пора было отходить на запасные позиции.
– Встретимся в полиции! – выкрикнула Вера прямо в только что бывшее бледным, а теперь на глазах наливающееся краской лицо Вильгельмины Александровны. – Прощайте!
Она выбежала из зала, на мгновение задержалась в вестибюле, словно вспоминая, оставляла ли что в гардеробе (ничего не оставляла, просто тянула время), уже более медленным шагом вышла на улицу и выронила сумочку, которую предварительно расстегнула для того, чтобы из нее высыпалось содержимое. Труднее всего было заставить себя не оглядываться назад и тем более не возвращаться в вестибюль, где сейчас должен был стоять Фалтер. Непременно должен был стоять, дожидаясь, пока Вера сядет на извозчика. Но что толку знать, если нет улик? А если там вдруг будут стоять трое или четверо, что тогда? Нет, всему свое время. Охота начата, и следует довести ее до конца.
Какой-то любезный господин в лихо сдвинутой набок шляпе помог Вере собрать вещи с тротуара и сесть в пролетку к Немысскому. Один из извозчиков захотел было перехватить заработок, но Немысский погрозил ему кулаком и обругал столь витиеватыми ругательствами, что Вера даже заслушалась. Конкурент стушевался и проехал немного вперед, делая вид, что просто хотел чуток размяться.
– Угол Пятницкой и Большого Овчинниковского! – громко, на всю Софийку, объявила Вера. – К дому, где галантерейный магазин!
– Это купца Крестовникова который? – уточнил Немысский. – Полтора рубля не пожалеете, сударыня? Домчу с ветерком!
– Бога побойся, если совести своей не боишься! – ответила Вера, с трудом удерживаясь от смеха. – Двугривенный туда хорошая цена, а больше тридцати копеек тебе никто не даст!
– Отсюда на Пятницкую?! Угол Большого Овчинниковского?! – громко усомнился Немысский, превосходно копируя простонародный говор. – За тридцать копеек? Ну уж нет – хоть полтину положите, а то убыток мне будет.