— Почему малые?
Он хмыкнул.
— Понятно же… Прокормиться легче.
Я скривился, опять у него все упирается в экономику, он тоже попал не в свой век. Конь подо мной уловил мое настроение, пошел вперед рысью.
На изогнутом, как старуха с больной поясницей, деревце сидела тощая нахохленная ворона. Мы подъехали, она покосилась злым глазом, отступила по ветке. Внизу наполовину ушел в топкую землю круглый металлический щит. Рядом оскаленный череп в рогатом шлеме, с другой стороны деревца — сломанный меч. Обломок зазубрен настолько, что деревцо проще спилить, чем рубить. Меч показался простым, но шлем украшен затейливой чеканкой. Щит тоже не простой, над ним поработали умелые оружейники.
— Щит паладина, — сказал Гендельсон печально.
— Я другое вижу, — буркнул я. — В этих краях нет недостатка в железе.
Гендельсон удивился:
— Железе?
— Ну да, — объяснил я. — Раньше, как щас помню, железо добывали с трудом! В болотах. Каждый кусочек ценили, пускали в переплавку. Вот так бросить… расточительство. Наверное, тот, который убил, сразу же от ран кончился… А потом его, видимо, вороны унесли. Крупные такие вороны…
Гендельсон посмотрел на меня с жалостью.
— Вы из таких бедных земель? — спросил он.
— Ну, — промямлил я, — не совсем чтоб уж очень, хоть дефолты, кризисы… А почему бедных?
— Так кто же станет собирать сломанные доспехи? — удивился он. — Меч сломан, шлем разрублен, щит надколот… Но даже если бы все цело, каждый сеньор снабжает свой отряд собственным оружием! С эмблемой этого сеньора на щитах.
— А-а, — сказал я ошарашенно, — вообще-то да, как мне это в голову не пришло…
Некоторое время ехали в молчании, каждый думал о своем, я посматривал на дерево, которое нам указали для ориентира, как вдруг кони наши разом испуганно захрапели. Под Гендельсоном встал как вкопанный, мой так и вовсе хотел было попятиться. Перед нами вспыхнуло красное облако, рассеялось в один миг, оставив женщину в кумачовой одежде. Ее пурпурные, как кровь, волосы незримый ветер развевал во все стороны, словно струи били снизу. Лицо бледное, чистое, на месте глаз большие темные впадины. Я старался рассмотреть глаза, но все лицо женщины казалось подернуто дымкой, как и ее фигура. Даже в волосах не различал от дельных прядей, а только красное пламя, раздуваемое ветром.
Она протянула мне рукоятью вверх, острием вниз совершенно черный меч. Прямой, длинный, ширина лезвия в два пальца. Ничем не примечательный, кроме странного цвета. Да еще рукоять хоть и обычная рифленая, но удивительно красного цвета, будто раскалена. Но женщина держит его свободно.
Я сказал, ибо молчать неловко:
— Красивый меч… Хорошая работа. Особенно это сочетание красного с черным! У кузнеца великолепный вкус.
Женщина сказала негромко:
— Это непростой меч. Он может сослужить тебе важную службу. Но ты должен взять на себя один обет…
Я спросил настороженно:
— Что за обет?
— Поклянись, что выполнишь…
Я покачал головой.
— Я очень не хотел бы давать опрометчивых обещаний…
— Поклянись, — повторила она, будто не слышала меня.
— Понимаете, — сказал я раздельно, — я такой чудак, что все же стараюсь выполнять свои обещания… даже не даю их сгоряча. Потому я крайне осторожен, поймите меня! Увы, я не хозяин своего слова, а раб…
Она прямо посмотрела мне в глаза, я содрогнулся.
— Ты говоришь, — произнесла она медленно, — не по-рыцарски… Даже простые мужчины так не говорят… Кто ты?
— Мыслящий тростник, — ответил я, — птица без перьев… и с плоскими ногами… животное, что жарит свою пищу… а также умеющее смеяться… побочный продукт любви… муха в бутылке… приговоренный быть свободным… есть дробь… душа, обремененная трупом… тот, кого располагают… и кто звучит горько…
Она рывком протянула мне меч:
— Он твой!
Я машинально взял меч, раскрыл рот для вопроса, но женщина исчезла, словно выключили свет. Меч заметно оттягивал руку, я все еще держал его по-дурацки, на вытянутой руке. Конь фыркнул и переступил с ноги на ногу. Я опомнился, опустил лезвием на ладонь другой руки. По черному лезвию пробежали синеватые искры. Слегка покачал лезвием из стороны в сторону, искры превратились в хвостатые звезды, что врывались из-за края в эту узкую звездную ночь и пропадали за другим краем.
Пальцы лежали на рукояти так, словно умелые ортопеды сделали слепок с моей ладони, а потом уже по ней выточили эту странную красную рукоять. Странную тем, что она не окрашена пурпуром, это сам металл раскален докрасна, однако пальцы не обжигает.
Гендельсон вскрикнул:
— Несчастный! Ты зачем взял?
Он торопливо забормотал молитву, выхватил из-аа пазухи крест и пустил коня вокруг меня по кругу, притопывая и время от времени возвышая голос. Я узнавал только знакомые слова всяких там «Домини», «Езус» и еще врубился в «Аминь». Меч в моих руках не кажется тяжелым, я обалдело рассматривал, не решаясь даже повертеть, проверяя на удобность.
— Но… он… оно дало… Я не успело… не успел отказаться.
— Несчастный, — повторил Гендельсон. В голосе вельможи звучало искреннее сострадание оставшегося на берегу, который смотрит, как его слугу черти утаскивают к котлу с кипящей смолой. — Нельзя было брать! Нельзя!.. Взяв этот сатанинский меч, вы взяли на себя и какие-то обязательства…
— Какие?
— Вы даже не узнали! Что за безрассудство, что за… Сэр Ричард, в некоторые редкие времена вы иногда казались мне почти разумным человеком. Даже для рыцаря. Но сейчас…
Я повертел меч, признался с досадой:
— Да, сглупил… В прошлый раз я получил в дар зеленый меч, который для себя называл Травяным.
Гендельсон морщился и считал, что это оскорбление для меча, его можно бы звать по меньшей мере Изумрудным или Разящим Изумруды. Тогда я попросту старый выщербленный меч сунул в мешок, а зеленый пристроил за спиной, но сейчас вот этот черный, я его сразу окрестил Ночным… какой оставить?
Поколебался, Травяной оставил за спиной, а Ночной перевязал тряпками и тоже сунул в мешок. Надо не забыть в ближайшем городке подобрать ножны.
Понятно, почему могучий дуб зовут Дедом. Ствол поперек себя шире: метров десять в диаметре, и столько же от земли до первых веток. Каждое с толстое бревно, торчат во все стороны почти горизонтально, тенью укрыто на сотни шагов в любую сторону.
Ведь искореженный, в чудовищных выступах, с трещинами, коричневая кора как нельзя больше походит на старческую кожу. На уровне земли дупло, можно принять за скорбно приоткрытый рот, ибо уголками вниз, глаза — толстые-выпуклые шары под еще более могучими надбровными выступами, даже радужная оболочка видна, хоть тоже серая с коричневым. Нос могучим наплывом нависает над толстыми губами, по лицу скорбные старческие морщины, особенно глубокие на лбу, но и щеки в морщинах, а подбородком сидит глубоко в земле.