— Отец говорит, что неприлично расспрашивать людей, если они сами не рассказывают. А мама говорит, что и небезопасно.
— Верно говорят родители, — сказал я со вздохом. — Почему у всех родители как родители, а у меня какие-то… ух, ладно. Наша комната готова?
— Сейчас ее убирают, ваша милость. Моют, чистят. Отец сказал, что у нас редко бывают такие знатные гости.
— Как долго будут готовить?
— Не успеете закончить кувшин, который начали!
— Хорошо, — проворчал я. — Тогда еще один кувшин к нам в комнату. Кто знает, сколько мы пробудем.
Я вернулся к столу. Гендельсон заканчивал обгладывать какое-то животное, подозрительно напоминающее полуметрового варана.
— Ну что там? — поинтересовался он с набитым ртом.
— Чистят, моют, скребут, — ответил я лаконично. Вино оказалось легкое, с приятным вкусом. Я осушил одну чашу, Гендельсон икнул, вытер рот рукавом, рыло благородное, осталось только пятак отрастить побольше…
— Ладно, — заявил он, поднимаясь, — я пойду потороплю.
— Попробуйте вина, — предложил я.
— Уже попробовал, — сообщил он. — Вино я всегда пробую сразу. Отменное, хоть и дыра, дыра… Я велел один кувшин принести в нашу комнату.
Я смолчал, что велел то же самое. Неужели хоть в чем-то наши вкусы совпадают? Если совпадают, стоите задуматься: не пересмотреть ли?
Он уволокся, ступая враскорячку, словно татаро-монгол после взятия Козельска. Я проводил его злым взглядом, идти спать сразу расхотелось, налил полную чашу, но не успел взять в руку, рядом послышался спокойный и слегка насмешливый голос:
— Разрешите присесть к вашему столику?
Он стоял по ту сторону, в поношенном выгоревшем плаще, черные волосы падают на плечи, остроносое вытянутое лицо, быстрые проницательные глаза. Лицо загорелое, обветренное, в глазах вопрос. Я сделал приглашающий жест.
— Да садитесь же… Сами знаете, что приглашу.
Он сел напротив, тонкие губы раздвинулись в сдержанной улыбке.
— Дело не в этом. Мы… и не только я связаны очень многими ограничениями, о которых многие из вас забыли. Мы не можем даже войти в ваш дом без вашего желания, а не то чтобы вломиться и чинить непотребства! А здесь, в публичном месте, я не могу, при всей своей власти, без вашего позволения присесть к вам за стол.
Я покачал головой:
— Знали бы это бедные идиоты… а то такие страсти о вас выдумывают.
— Вот именно, — воскликнул он живо, — выдумывают!.. Самое малое из этих выдумок, что я живых младенцев ем!.. Да посудите, с чего я стану есть младенцев?.. Ну что это мне даст? А вот сделать все эти земли свободными… принести всюду цивилизацию, книгопечатание, научить грамоте даже последнего ребенка из простолюдинов, отменить все сословные различия… я не слишком уж далеко зашел? Вы что-то не выглядите испуганным…
— А я не испуган, — ответил я мирно. — Я говорил… или не говорил?.. У нас все это уже растет и дает цветочки. Нет, уже плоды, плоды… И еще какие плоды.
Хозяин принес еще кувшин с вином и новый кубок. В моем собеседнике сразу угадывался человек очень значительный. Очень.
Я отпил глоток, поинтересовался:
— В этом мире у вас есть имя?.. А то как-то неловко…
— Зовите меня Самаэлем, — предложил он.
— Вот так прямо? — удивился я. — Но не слишком ли это вызывающе…
Он отмахнулся:
— Здесь такое смешение имен! Кто вспомнит, что именно Самаэль подбил Адама и Еву на грехопадение?..
— За что бог, — сказал я в тон, — оторвал шесть из бывших у него двенадцати крыльев… Больно было?
Он засмеялся:
— Это иносказание. Для доступности простолюдинам. Это лишь означает, что меня из мира Брия оттеснили в мир Иецира. Он считается более низким духовным миром, но это смотря с какой стороны поглядеть. Есть и определенные преимущества… Вы знаете, о чем я говорю, верно?
— В нижнем мире больше свободы, — предположил я. — Верно?
Он хлопнул ладонью по столу.
— Честно говоря, я не думал, что поймете! Да, все верно, чем опускаешься ниже, тем свободы, которую я так жажду, больше. И чем духовный мир выше, тем больше в нем мешающих всесторонне развиваться ограничений. Нет, это так здорово, что вы все понимаете! А я увы, одинок. Меня не понимают даже ближайшие соратники. Не видят дальше собственного носа. Они понимают свободу лишь как возможность безнаказанно задирать подол служанкам, грабить беззащитных крестьян, а то и напасть на соседа, зарезать исподтишка, а потом поиметь его жену, дочерей и даже прислугу… Ладно, это я так, жалуюсь. А как вам здесь?.. Обживаетесь? Как я понял, там у вас более совершенный и удобный для жизни мир.
— Для существования, — поправил я.
— А есть разница?
— Между жизнью и существованием?
Он расхохотался.
— Я понимаю так: если жизнь в бедности, то — существование, если в богатстве — жизнь. Разве не так?
— У нас тоже очень многие так думают, — ответил я уклончиво.
— Как много?
— Да почти все, — ответил я честно.
Он довольно потер руки.
— Да, у вас я победил!..
— Но все-таки, — добавил я тихо, — не все.
— Разве у вас решает не большинство? Я ведь это ставлю своей далекой целью!
— Считайте, — сказал я, — что эта цель достигнута. Свободы у людей столько, что захлебываются, как будто стоят по шею в дерьме. И решает все действительно большинство. Но наше большинство выбирает из готовых вариантов, так как само давно уже не мыслит.
Он спросил озабоченно:
— Готовые варианты? Но ведь они вправе выбрать, что лучше?
— Они выбирают то, что слаще, — сказал я.
— Но… это же их право!
— Да, — сказал я, — это их право. Увы…
Он осушил одним долгим глотком кубок, налил еще. Глаза заблестели, спросил живо:
— А вам здесь не тяжко?
Я огляделся. Конечно, я чувствую полнейшее превосходство над людьми, что не знают пальмтопов и Инета, но не хочется соглашаться с дьяволом даже в мелочах. Даже не потому, что дьявол, я бы и ангелу возразил. Не люблю, когда подсказывают ответ.
— Это, — сказал я, — как на сборах… Ну, на пару месяцев отрывают от работы или службы и — в лагерь. На переобучение. Прибыло новое оружие, поменялась тактика, то да се… Сухой паек, спишь в палатке, а то и вовсе на земле, положив седло… тьфу, кулак под голову. Все усталые, голодные, без удобств. Но знаем — временно. Надо! Надо быть готовым к защите Родины и Сталина. Или Родины и демократии.
Он покачал головой.