Он оглядел зал оловянными глазами, к нему поспешил подросток, но вошедший уже заметил нас с Кадфаэлем, отмахнулся и пошел через зал в нашу сторону. За ним, громыхая железом, нарочито задевая сидящих за столами, двинулись двое мордоворотов, с короткими мечами у поясов.
— Ну-ка, харя, громче тресни, — проговорил я негромко. — Тихо, брат Кадфаэль, тихо. Я знаю, ты драчливый, особенно по пьяни, но мы же в приличном месте…
Он пугливо огляделся, за соседним столом звероватого вида мужики заревели хриплыми голосами песню о веселой резне в урочище Темных Мечей. Чуть дальше двое затеяли борьбу на локтях, с другой стороны выставив остриями кверху ножи.
Я же чуть отодвинулся от стола, чтобы не зацепиться, вскакивая, молот на поясе напомнил о себе приятной тяжестью. Широкоротый идет, шагая тяжело, набычившись, всем видом вызывая на драку, и двое за ним держатся тоже весьма, скажем скромно, вызывающе. Он не только одет богаче, но даже ножны меча расшиты золотом, в то же время не выглядит сеньором, что-то выдает слугу, хоть и высокого ранга.
Он остановился перед нашим столом и сказал непререкаемым тоном:
— Эй, вы двое! Собирайтесь, пойдете со мной.
Брат Кадфаэль сделал движение встать, я взглядом пригвоздил к месту, осведомился со всей кротостью:
— Кто столь любезно приглашает нас, смиренных служителей Христа?
Он прорычал:
— Лорд Марквард!
Я осведомился еще почтительнее:
— А этот лорд… Марквард, он больше или меньше императора? Короли ему сапоги чистят?
Широкоротый надулся, выпятил грудь, еще не врубившись, что именно я спрашиваю, ответил напыщенно:
— Сеньор Марквард владеет здешним замком! Ему принадлежат самые богатые земли в округе. И даже этот постоялый двор на его земле.
Я взглядом предостерег Кадфаэля, чтобы не вскакивал ни в коем случае, заметил с тем же елеем в голосе:
— Но мы с моим смиренным спутником не принадлежим.
Широкоротый наклонился над столом, упершись кулаками в столешницу, прорычал мне прямо в лицо:
— Ты что, не понял?.. Или тебя вести на веревке? Ты знаешь, кто я? Я — Клотар, глава всего войска лорда Маркварда!
Я мгновенно схватил его обеими руками за шею, раз уж нагнул так удобно, с силой ударил о столешницу. Раздался такой звон, будто шлем использовался как пустое ведро для собирания болтов и гаек. Я отпихнул обмякшее тело и вскочил, меч блеснул в руке уже обнаженный, готовый к бою.
— Что-то я сегодня добрый, — сказал я с неудовольствием. — Противно даже. Но вам, болваны, так легко не отделаться.
Болваны ухватились за рукояти мечей, но остановились. Человек, который держит ладонь на рукояти, еще не в бою, но если обнажит меч, его можно атаковать, рубить, калечить, убивать — он сам дает право, обнажая меч. А я, судя по стойке, готов именно атаковать, рубить, калечить и даже убивать, что значит — выпил достаточно.
Широкоротый железной грудой сполз со стола, повалился на бок и так залег, даже не делая попыток подняться. Я указал на него острием меча.
— Забирайте этого дурака. И не возвращайтесь. Я редко бываю таким добрым.
Они убрали ладони с мечей и, поглядывая на меня уже со страхом, с трудом подняли своего Клотара, мужик весит, как половозрелый бык, потащили к дверям.
Я сел, не сводя с них взгляда. С той стороны стола донесся вздох облегчения. Я проворчал:
— Это твое мерзкое влияние, брат Кадфаэль…
— В чем, брат паладин?
— Да отпустил вот так… Надо хотя бы пару затрещин. Или напинать. Какое-то неудовлетворение в фибрах души… Он сказал торопливо:
— Борись с этим, брат! Даже святые постоянно боролись с соблазнами!
— Да, — ответил я, — но разве не Христос сказал: не мир я принес, но меч?
Он покачал головой.
— То было брякнуто в полемике. Ведь понятно же, что на войне как на войне… обе стороны в… этом самом. В экскрементах.
— Но трубку мира обычно раскуривают на пепелище войны, — возразил я. — Так что воевать приходится.
Я выпил еще чуть вина, что и не вино, а так, сидр, только не из яблок, отыскал на блюде лоскуток мяса и сожрал, брат Кадфаэль следил за мной с вымученной улыбкой.
— Ах, сэр Ричард, вас послушать… можно понять, откуда еретики берутся!
— Ересь — признак богатства, — возразил я. — Вон в православии никогда… или почти никогда ереси не было, ну и что? Православие — это такой гигантский монолит, что над уровнем болота и не разглядишь, та же поросшая мхом кочка. А ереси… обогащают, укрепляют, развивают, дают новые ростки, новые побеги, веточки.
Он слушал краем уха, все поглядывал на дверь. Я тоже посматривал, стараясь делать не так явно, но никто больше не вошел, а те посетители, что раньше орали песни, теперь затихли и держатся тише травы. Я ловил на себе любопытствующие взоры, но никто не решился подойти к нам с чашей вина и поздравить, хотя, судя по взглядам, таких здесь немало. Что значит, Клотара знают и очень не любят.
В нашей комнате чисто, прибрано, пес на своей роскошной тряпочке. Едва открылась дверь, вскочил и требовательно посмотрел на мои руки.
— Что, — сказал я обвиняюще, — решил, что я о тебе забыл? Какой же я сюзерен, если забуду о нуждах подданных? Я не олигарх и не депутат, я — феодал! Смотри, самое вкусное…
Я поставил на скамейку миску, нечего такому зверю наклоняться к полу, осанку портить, пес обнюхал, фыркнул, но сожрал все быстро и с аппетитом. Снова посмотрел на мои руки, я покачал головой.
— Вина не принес, уж извини.
Брат Кадфаэль сказал с укором:
— Нехорошо собачку спаивать.
— А людей?
— Людей не жалко, — ответил он, не задумываясь. — Люди сами ответствуют перед Господом Богом за свои деяния, у них — свобода воли. А вот за малых и сирых отвечаем мы, люди.
— Ладно, — сдался я, — не буду спаивать. Слышал, Бобик? Брат Кадфаэль против того, чтобы тебе употреблять вино. Мал ишшо.
Пес поднял голову и посмотрел на брата Кадфаэля недобрым взором. Даже верхнюю губу приподнял, показывая белые жуткие клыки, что означает крайнюю степень неодобрения.
— Ябедничать тоже грех, — уличил брат Кадфаэль.
— Но малый, — согласился я, — лучше допускать малые грешки, чтобы не сотворить большой. Большой — уже преступление.
— Большой грех хуже, чем преступление, — возразил брат Кадфаэль.
— Почему?
— Сегодня преступление, завтра уже нет, а грех… он всегда грех.
Я поставил меч и лук со стрелами по ту сторону ложа, чтобы всякий, кто захочет дотянуться, сперва наступил на меня, тоже молот снял и положил под одеяло. Брат Кадфаэль следил за мной полными печали и укора глазами.