— Ну, что скажешь, король сумерек?
Посетитель соскочил с раскладного кресла и, опустившись на корточки, произнес:
— Завтра.
Старейший презрительно фыркнул:
— И все? Да об этом знает половина войска. Франк, сколько раз тебе говорить: что, где, когда — это тактика. Если мы ограничимся тактикой, они нас раздавят. Ты мне ответь — почему?
Собеседник медленно кивнул:
— Я думал, но… я не знаю.
— Думать, милый, мало, надо искать. — Старейший нахмурился, потом спросил: — Что ты можешь сказать о том большем шатре?
— Что у выхода из Лягушачьего лога? Это капище.
— А почему капище в шатре?
— Ну-у-у…
Тот, кого назвали Франком, озадаченно потерся щекой о правое плечо. А действительно, почему?
Старейший иронично посмотрел на него.
— Вот-вот, милый, я думаю, ты идентифицировал все собравшиеся кланы и роды, локализовал вождей и старейшин, прочесал каждый бугорок в долине, а ответа на мой вопрос не знаешь.
— Но мы и не искали, кому нужно капище?!
— А все-таки любое тасожское капище открыто всем ветрам, а это в шатре — почему?
— Ну-у-у… не знаю.
Старейший неодобрительно покачал головой, но глаза блестели, явно посмеиваясь над смущением молодого начальника «ночных кошек».
— Там Чернозуб.
— Что-о? — У Франка округлились глаза. — Но ведь это значит… — Он замолчал, не смея произнести вслух вспыхнувшую мысль.
— Ты прав, если они волокут за собой воплощение Великого Отца Степи, это не набег, это кочевье. Похоже, их кто-то выдавливает из степи. Или… тащит.
— И что же нам делать?
Старейший глубоко вздохнул:
— Займемся арифметикой. — Поймав удивленный взгляд Франка, рассмеялся: — Минус на минус дает плюс. Поднимай «ночных кошек». Сегодня ночью пойдем говорить с ханами. К заходу луны чтоб были готовы, а я пока вздремну. Третьи сутки в седле.
Когда за Франком упал полог, Старейший завернулся в медвежью шкуру и, засунув под голову кулак, попытался задремать, но сон не шел. Перед глазами вдруг как живые встали лица из другого времени и иного мира.
Полковник в отставке Казимир Янович Пушкевич на риторический вопрос: «Чем солдат отличается от убийцы?» — мог бы ответить так: «Солдат убивает намного больше». И был бы полностью прав, особенно если на место расплывчатого понятия «солдат» он поставил бы самого себя. Самый знаменитый убийца всех времен и народов — Джек-потрошитель — отправил на тот свет немногим более десятка жертв. Двадцатый век породил монстров, убивших сотни. За свою долгую воинскую судьбу полковник Пушкевич отправил на тот свет своими руками несколько тысяч человек, а если учесть и погибших в пущенных под откос эшелонах, а также иные жертвы его диверсий, то счет можно было вести уже на десятки тысяч. Возможно, если бы кто узнал, что невысокий, сухонький старичок, каждый день степенно прогуливавшийся по тенистым скверам Бульварного кольца, являлся одним из самых мощных видов оружия рухнувшей сверхдержавы, к нему бы тотчас прицепились километровые хвосты журналистов, а суматошные пикетчики расцветили его маршруты яркими плакатами, но сие было скрыто покровом тайны, за которым бдительно следили неутомимые стражи архива бывшего КГБ.
Между тем его детство никак не предвещало такую судьбу. Его отец был потомственным шляхтичем. На определенную традициями воинскую стезю у семьи Януша Пушкевича не хватило денег, поэтому весьма одаренный юноша вскоре очутился в Краковском ветеринарном училище. Блестяще закончив училище, он без экзаменов был принят на медицинский факультет Варшавского университета. Отдав дань модному в студенческой среде увлечению учением господина Маркса, студент Пушкевич благополучно отошел от р-р-революционной деятельности, чему не смогла помешать даже встреча с будущей звездой русской революции — господином Дзержинским. До самой войны господин Пушкевич практиковал в Варшаве и Лодзи, завел полезные знакомства и считался завидным женихом. Война, революция, немецкая оккупация и образование Польской республики пронеслись над головой частнопрактикующего врача, особо его не задев, но «санационный» режим Пилсудского заставил припомнить неосторожное увлечение юности и озаботиться дальнейшей судьбой. Доктор Пушкевич счел за лучшее исчезнуть из столичных салонов и, припомнив первую профессию, удалился во вновь присоединенные восточные земли, нанявшись управляющим у своего давнего варшавского знакомого.
Бурные волны буденновского прилива выбросили на обочину сего небольшого имения стройную русоволосую девушку и огромного бородатого и громогласного мужчину — ее отца, а в недалеком прошлом еще и приват-доцента кафедры металлургии Киевского университета. Хрупкая беженка, оказавшаяся бывшей «смолянкой», пленила сердце зрелого мужчины, и зимой 1922 года в скромном сельском костеле старенький ксендз сочетал законным браком «раба Божия Януша» с «рабой Божьей Ксенией». Громогласный тесть, пережив зиму с молодыми в господском доме, по весне обосновался в давно пустующей деревенской кузне и со всем жаром своей неуемной души отдался любимому делу. Тем же летом у придорожной кузни остановился передохнуть шустрый седенький старичок, который, услышав громкий голос кузнеца, заулыбался и, раскрыв объятия, кинулся внутрь. Это оказался профессор того же Киевского университета, известный почвовед Барский. Закончив лобзания, кузнец, как тесть управляющего, повел давнего знакомого в дом зятя, где тут же, к немалому облегчению Януша, слабо разбиравшегося в агрономических науках, был решен вопрос о трудоустройстве. Так у будущего Казимира появился, кроме дедушки Потапа, и дедушка Иосиф. Тяжелые скитания не прошли бесследно для Ксении, и первые две беременности закончились неудачно. Однако на третий раз Януш отказался от услуг дорогих варшавских гинекологов и из глухой деревушки под Белостоком привез бабку Олесю, знахарку-травницу. То ли помогли ее отвары, то ли Господь наконец сподобил, но весенним утром 1927 года Ксения разрешилась от бремени крепеньким мальчуганом, которого в том же костеле, где сочетались браком его родители, окрестили и нарекли Казимиром.
Казимир рос шустрым и пытливым мальчишкой. Дед Потап, с рождением внука перебравшийся к дочери, и дед Иосиф, занимавший пару комнат в господском доме, где жила и семья управляющего, в мальчугане души не чаяли. Но тесное общение семьи неожиданно принесло некоторые осложнения. Дед Потап оказался ярым монархистом, а дед Иосиф — убежденным кадетом. Поэтому их жаркие словесные баталии о судьбах рухнувшей великой империи временами не давали уснуть остальной части семьи до первых петухов. После решительного вмешательства мамы Ксении дискуссия приняла более цивилизованный характер, но продолжалась с неизменным упорством до самого рокового июньского дня 1941 года. С пяти лет Казимир выучился читать, и на семейном совете было принято решение создать для мальчика полноценную школу. Дед Потап был отряжен на занятия физикой и математикой, дед Иосиф — естествознанием, мать занялась языками и русской словесностью, а отцу достался польский язык. Кроме этого, каждый день к услугам мальчика были предметные уроки по медицине, ветеринарии, полеводству и кузнечному делу, а вечером — лекции по социологии и политологии. Пребывание в столь насыщенной знаниями атмосфере должно было бы отбить у мальчика всякое желание учиться, но неизвестно по какой причине произошло наоборот. Казимир учился не просто с удовольствием, а с жадностью. В десять лет он поверг в прострацию обоих дедов, выдав им наизусть цитату из «Политики» Аристотеля. В одиннадцать лет он собственноручно выковал себе набор хирургических инструментов, а в тринадцать, обливаясь потом, прооперировал аппендицит у районного уполномоченного, прикатившего в бывшее имение организовывать колхоз. Сия операция вкупе с удачно упомянутым Пушкевичем-старшим эпизодом его давней встречи с Дзержинским позволила единогласно избрать председателем вновь созданного колхоза «пламенного борца с царизмом и давнего друга Советского Союза товарища Пушкевича», чему крестьяне были чрезвычайно рады, поскольку Пушкевич-старший пользовался в имении чрезвычайным уважением.