— И мой сырок со мною! — пропел Гудвин, извлекая из кармана рюкзака плавленый сырок «Дружба» в серебристой фольге. — Так ты, Угорь, хоронил кого или грехи старые замаливал?
Следом появились обещанная банка из-под майонеза и бутылка из тех, какие в народе до сих пор еще называют «Чебурашками». Я бы на месте автора-сказочника в суд подал на всех, кто подобными «Чебурашками» торгует, за оскорбление чести и достоинства этого безобидного зверька. Пойло в них случается самое что ни на есть омерзительное.
— Всего понемногу. — Морщась, я выпил теплую дрянь и закусил плавленым сырком. — А ты, стало быть, в христорадники подался?
Заканчивали мы в ржавом списанном вагоне «Москва — Симферополь» на запасных путях Курского направления.
— Вернулся я, дембель, из стройбата, — рассказывал Гудвин, сидя за столиком обшарпанного купе, — отгулял положенное, и братья мои старшие сказали: «Ша, Серега! Пора за ум браться! Чему тебя родина-мать в Красной армии научила?!» А что я могу? Могу — копать, могу — не копать! «Я б, — говорю, — в байданщики пошел! Душа моя к путешествиям расположена! Вы-то везде посидели, а я только в Сыктывкаре три четверти песка с одной цемента на стройках социализма размешивал!» — «В байданщики так в байданщики», — отвечают. И отдали меня на обучение к деловому человеку. Ну, теорию-то я быстро усвоил… Теорию-то…
В наше купе отчаянно забарабанили. Гудвин открыл замок и толкнул дверь. В проходе, переминаясь с ноги на ногу, болталась сутулая личность в мятом костюме и очках, перемотанных на дужке грязным лейкопластырем.
— По малой нужде хочу, сил нету! — забормотала личность, дергая подбородком. — А туалет закрыт! Что делать? Что делать?
— Совсем охренел, интеллигент?! — рявкнул Гудвин. — Дуй на улицу! Там кругом сортир! Москва-сортировочная!
— Понял! — Странный персонаж рванул по коридору и загремел в тамбуре по ступенькам.
— Учитель, — пояснил Гудвин, лениво наполняя опустевшие стаканы. — В шестом купе едет вместе со своей крышей в Ташкент. Раньше он там историю преподавал, а как зарплату перестали платить, так и подался в столицу на заработки. Тут-то у него и произошло в мозгах короткое замыкание. Какие-то сволочи его по башке железной трубой пристроили. Сам понимаешь, какие у него теперь заработки. Вот я его и подкармливаю… А историю он хорошо знает! Вчера про императора Веспасиана лекцию читал, так я прямо заслушался! Представляешь, этот бес в Мадриде, или где он там правил, оказывается, еще тысячу лет назад платные нужники завел в общественных местах! «А деньги, — сказал, — хоть подотрись ими, не пахнут»! Заграница, брат!
Мы выпили и закусили. По соседнему пути с грохотом и лязгом медленно двинулся товарный состав.
— В общем, теорию я усвоил, — подперев щеку ладонью, продолжил Гудвин свое жизнеописание. — А как стажировка пошла, так я и засыпался. Первый угол я двинул у мусора командировочного в поезде. Там и было-то всего: смена белья, мундир его паскудный с документами да бритва электрическая. Ну, сошел я в Туле, городе оружейников, переоделся в ментовской прикид и попер с ревизией в местное «сельпо». «Кто тут, — спрашиваю, — у вас директор?» — «А на что он вам?» — интересуется корова грудастая за прилавком. «А на то, — сурово я отвечаю, — что имеется сигнал о расхищении государственной собственности в виде обвесов и обмеров, гражданочка!» Пока базар-вокзал, директорша пилит: «У вас, товарищ капитан, плановая проверочка или как?!» — «Еще бы не плановая! Мы с товарищами два года это дело планировали! Компру на вас, блядей, собирали! Так что выкладывайте на лапу, сколько там причитается, и разбежимся в разные стороны! А не то, — заявляю, — баланда ваша стынет в общей камере строгого изолятора!» Тут она, конечно, побледнела И прямоходом в кабинет. Жду стою. Пять минут жду, десять… «Бабки, — думаю, — собирает, морда воровская!» А через пятнадцать минут подрулил местный наряд и закрыли меня, теплого, несмотря на все мое капитанство. В общем, сорвалось, блин. Оказывается, у директорши этой муж в тульских органах был начальник. Так что, пока я у прилавка топтался, она, гнида, своим телефонным правом воспользовалась, и «встать, суд идет»! Вон когда еще коррупция-то началась в эшелонах! А ты говоришь! Ну что?! Еще по одной?!
Пить я больше не хотел, да и Гудвина развезло так, что он пепел стал в беретку стряхивать.
За окном послышались шум, чья-то брань и глухие удары.
— Родиона метелят! — Гудвин, пошатываясь, встал и расчехлил свой протез. — Опять педагог замечание сделал кому-то! Вот неугомонный черт! «У нас, — говорит, — свободная страна! У нас каждый другому замечание сделать может!»
Он вывалился в коридор и, ударяясь о двери купе, побрел с протезом на плече к тамбуру. Я бросил в окно недокуренную сигарету и отправился следом.
Учителя били чуть в стороне от вагона. Цыгане обоего пола и разного возраста окружали его плотной толпой и, уже лежачего, пинали ногами.
— Замочу, жиды пархатые! — Вращая над головой полированный деревянный снаряд, Гудвин пошел в атаку. Но, споткнувшись о рельс, растянулся на щебенке.
Цыгане, отчаянно галдевшие, даже не заметили его появления. В два прыжка я достиг эпицентра событий и, раздавая щедрые оплеухи, выдернул педагога из толпы разгневанных кочевников.
— Скифы! — верещал Родион, брыкаясь в моих объятиях. — Язычники! Всех в костер!
Из разбитой губы у него сочилась кровь, но воинственный дух историка не покинул.
Крепко ухватив его за шкирку, я отступил к вагону. Между тем разгневанные «конокрады» и «гадалки», перестроившись, начали контрнаступление. Они стремительно приближались полукольцом, и о стены вагона над нами уже загремели булыжники, когда подоспела неожиданная помощь в лице Гудвина. Очнувшись, он с тыла напал на цыганский табор. Глухие удары его тяжелого протеза мигом пробили брешь в рядах супостатов и обратили их в бегство. Гудвин, разгоряченный и растрепанный, кинулся было в погоню, да на пути его вырос все тот же рельс, одолеть который ему оказалось не под силу. Снова рухнув на железнодорожную насыпь, он глухо выругался.
— Родион Петрович! — представился учитель истории, встряхнув мою руку. — Спасибо, коллега! Вы были на высоте! Совсем у этих варваров чувство меры отсутствует!
— Ты бы, Родион Петрович, лучше в штаны справлял нужду! — Гудвин, задыхаясь, подошел к вагону. — Тебя на парашу под конвоем водить надо!
— Понимаете, Сережа, — учитель поправил очки, чудом удержавшиеся на его носу во время инцидента, — у меня есть принцип не спускать безобразие! А они мусорят на путях! Бутылку бросили из-под «фанты»! Я сделал им замечание. Мусор, Сережа, надо в урну опускать!
— Принцип у него! — рассвирепел Гудвин. — Да ты хоть знаешь, где здесь ближайшая урна?!
— Но, Сергей… — попытался возразить Родион Петрович.
— Твое место какое?! — перебил его Гудвин.
— Двадцать первое на нижней полке! — Учитель с готовностью предъявил нам расписанную фломастером бумажку.