И вспомнила озорное белкино «лицо», и подумала – конечно же, «лицо», потому что мы все – одно.
Мы все – одно…
«Газик» резко затормозил, и Васильич, сидевший на переднем сиденье и певший в этот момент любимое свое: «На тот большак, на перекресток…» – стукнувшись лбом в стекло, начал уже было:
– Еб… – но остановился, увидев краем глаза предостерегающий взгляд Сергея. И, поскольку все-таки нужно было ему выразить свои эмоции, тут же перевел его в энергичное, громкое – тудыттвою в качель!..
Сергей ухмыльнулся, потом расхохотался – смешно ему было, что Васильич, известный матершинник – так «интеллигентно» отреагировал на резкое это торможение. И тут же вспомнил он сердитое Валентинино:
– Вы там материться начнете, а ребенок это слушать будет!.. Вы там начнете рыбу глушить и обо всем позабудете – а ну как ребенок поранится или испугается… Да ты сам – рюмку выпьешь – и забудешь, что ребенок с тобой…
И он прервал ее, прервал резко, потому что надоело ему это бабское – ребенок, ребенок. Пацану уже семь лет, через месяц в школу пойдет – и все он ребенок.
И он сказал жестко, как мог иногда говорить, когда Валентина допекала его своими бабскими охами да ахами:
– Базар закончен! Меня отец в пять лет уже на охоту брал, чтобы я мужиком настоящим вырос! И Даньке давно пора от твоей юбки отрываться. Заладила – ребенок, ребенок… Ничего не будет с твоим ребенком! Ну – комаров покормит, в палатке ночь переночует, костер научится разводить, дрова рубить…
И увидя, как заполошно вскинула Валентина руки на его – «дрова рубить», только рукой рубанул воздух, как будто уже учил Даньку дрова рубить и сказал:
– Все – вопрос решен. Сын со мной едет!
…Данька сверкал глазами, и глазищи его – синие и круглые – на загорелом лице казались яркими озерцами – и столько было в них восторга и удивления, и интереса ко всему. И ко дню этому, и к железнодорожному переезду, который они миновали, и к озеру, и к стае уток над ним, которые резко и неожиданно поднялись над озером, когда «газик» резко вывернул на дорогу, шедшую почти по краю озера, и к «газику» этому, раздолбанному, который перекатывался на каждой кочке, и, казалось иногда – просто рассыплется в один момент от перегрузки и усталости.
«Газик» этот достался Сергею еще от отца, и уже тогда была машина убитой, но уже почти восемь лет ездил на ней Сергей на рыбалку, на охоту, на дальние выселки за грибами. И всегда, как и сегодня, набивались в нее человек пять мужиков с рюкзаками, в которых звякали бутылки, и рыболовные снасти упирались в потолок, и Васильич, неизменный участник всех их вылазок – запевал что-то залихватское типа «В буднях великих строек…». Любил мужик старые песни – энтузиазму в них много, – говорил он – и чувства гордости за человека. А уж если выпивал Васильич пару рюмок – вообще его было не остановить и одна песня, «полная энтузиазму и гордости за человека», – сменялась другой…
«Газик», наконец, затормозил окончательно, и мужики, охая, потягиваясь, вылезали из машины, и Данька, как щенок – мелкий и радостный, – носился у всех под ногами и спрашивал у всех, ни у кого не получая ответа:
– Мы уже приехали?.. А теперь куда?.. А теперь пешком?.. А где он – олений остров?..
И, не получив ответа, – тут же забыл о своих вопросах. И уже склонился над кустом, увидя на ветках его какого-то диковинного жука с длинными, загнутыми усами, и рассматривал его, приоткрыв рот, как чудо невиданное. И потом на отца посмотрел, и в глазах его было все то же восхищение – мол, пап, ты видел – жук!
И Сергей улыбнулся, поставил рюкзак, который вытаскивал из машины, к сыну подошел, по голове его, по волосам его, мягким, выгоревшим на солнце, провел, рядом присел и на жука посмотрел – мол, ему тоже интересно. Но Данька уже на коленках ползал, потому что там, в траве – нашел он что-то интересное, а интересное это было – грибница – мелкая, маленькая, в капельках-ягодках будущих грибов, и Данька смотрел на них – так же, приоткрыв рот, как на чудо невиданное. И потрогал он пальчиком – осторожно, хрупкие эти капельки, и уже – дальше по траве пополз и что-то там в корнях, в глубине трав рассматривал. Торопился он жить, и все ему было интересно.
И Сергей подумал, мотнув головой удивленно:
– Вот она – жизнь городская… Ребенок ведь вообще природы не знает!
И вспомнил он Валентинину панику и утренние ее напутствия:
– Ты хоть топор ему в руки не давай, он еще маленький… И спички – не давай… И вообще – одного не отпускай, мало ли чего…
И подумал: ей бы только чтобы ребенок был дома. Чтобы рядом с ней сидел. А ребенку – какое удовольствие с отцом на природу выехать.
И он опять подошел к сыну, по голове его погладил и сказал тоже радостно, как будто только сейчас и осознал – как много интересного в том, что его окружает, на что он давно перестал обращать внимание:
– Природа… Природа, сын…
И пошел к машине.
А Данька после отцовских слов – поднялся на ноги и как будто бы другими глазами посмотрел по сторонам – на раскидистые деревья на том берегу озера, на спокойную, какую-то глубокую и ровную темно-синюю воду озера, в которой отражались облака, на травы – густые, сильные, которые пружинили под ногами, – и подумал с отцовской интонацией, с тем же уважением, с каким-то глубоким смыслом:
– Природа…
И повторил в голос, растянуто, – как пропел:
– При-ро-о-о-да-а-а-а…
И пошел надевать свой рюкзак, купленный отцом специально для этой поездки…
…Она была венцом творения, эта Голубая Планета – прекрасная планета с синим рисунком рек, морей и океанов, с томными разводами пастельных цветов – это желтые пески пустыни переходили в мягкие очертания гор, перетекали в зеленые потоки долин.
Она была венцом творения – эта прекрасная планета – еще до начала эксперимента. Ее и выбрали как место для эксперимента, потому что была она – совершенной, с мягким климатом, с разным рельефом и составом почвы, готовой принять разных обитателей со всех концов Вселенной.
Она стала еще прекрасней – когда наполнилась – звуками и красками, движением и жизнью. И жужжание пчел, стрекот кузнечиков, пение птиц, голоса зверей – сливались в прекрасную Вселенскую мелодию. И в ней, в этой мелодии, в этом слиянии и был смысл эксперимента…
…Она была веселой, Планета Бабочек. Веселой от разнообразия цвета, от переменчивости этого цветового узора, который всегда был – разный и менялся каждую секунду.
Бабочки – миллиарды, триллионы, бесчисленное количество бабочек – обитателей Планеты Бабочек – порхали своими нежными крылышками, создавая мягкий нежный шелест – и шелестом этим была объята вся планета. И красота их – удивляла и поражала всегда.
Тут были великолепные, роскошные Махаоны с ярким и четким рисунком крылышек.