Ради справедливости следовало отметить, что хомячки и изначально все-таки бывали разные, и некоторые хомячками только казались. Один, например, привез в «Газели» своей почившей фирмы не только своих детей, но и чуть ли не дюжину подобранных по дорогам. Другая… да что там, с одной из «других» у Романова было связано, наверное, самое светлое за последние двадцать лет…
Хуже всего, впрочем, было в конце осени – начале зимы, когда изо всех уцелевших городов, в которых вдруг кончились еда, вода, канализация, отопление и свет, хлынули чудовищные потоки дерьма. Худшего варианта дерьма – не сдерживаемого ни религией, ни моралью, ни теперь уже даже хиленьким законом. Потоки дерьма разливались по округе в одном только истеричном желании: жрать. За жратву они могли сжечь деревню или убить ребенка. А могли и съесть. Случаи уже были.
К счастью, дерьмо не умело объединяться, этот навык был прочно утрачен в прошлой жизни – не было даже шакальих стай, так – временные группки для грабежа, которым легко могли дать отпор, несмотря на их многочисленность, даже небольшие и мало-мальски вооруженные сплоченные группы. Патрули же Романова просто-напросто направляли потоки дерьма в один из трех СЛ – сортировочных лагерей, – где день и ночь шла работа: от первоначальной – отделения мужчин старше 16 лет от прочих, потом – женщин старше 16 лет с их детьми младше пяти – до финальной стадии: распределения. Большинству семей позволяли воссоединиться и направляли на житье и работы на обычных условиях. Но часто дерьмо просто и не вспоминало о «семьях». Многих ликвидировали – бесполезных и откровенно не желающих стать полезными существ, мародеров, людоедов, насильников, просто откровенных подонков. Другие превращались в «лишенных человеческих прав слуг государства» – с перспективами пересмотра их судьбы в дальнейшем; дети передавались все в те же рабочие школы или в распоряжение поселковых советов, избранных в каждом поселении.
Здесь всем плевать, кем ты был до этого: маркетологом, банковским работником или проджект-менеджером. Здесь ты никто. Копай. Это картошка.
Временами Романов думал, как бы глядя на себя и Русскую армию в целом со стороны, что все это – чудовищно. Они делали вещи, против которых тот же Романов в «мирное время» яростно протестовал. Если думать формально, на чистой логике, то чудовищно ведь – отнять десятилетнего городского ребенка у отца и матери и отдать его грубому мужику, который не может говорить без мата и своих-то детей воспитывает подзатыльниками? Чудовищно. Слов нет. А если в сумке у отца отнятого обнаружили вяленое человеческое мясо, а мать не имеет представления ни о чем, кроме перепродаж шмоток? Как быть тогда?
И таких – ну, или подобных – случаев были тьмы и тьмы.
И Романов знал, что Русская армия права.
И мучился. Все равно мучился, потому что жил головой, а чувствовал сердцем. Не мог себя отучить от этого.
Потому что два с половиной месяца назад к нему у ворот именно этого лагеря подошел во время погрузки очередной «партии» мальчишка лет двенадцати и с мольбой спросил: «Если я буду очень-очень хорошо работать, вы мне позволите видеться с мамой?! Ну пусть хоть разок в месяц?!» Его мать была бессмысленным, тупым существом, не умевшим даже яйцо на сковородку разбить, не плюхнув на пол; успешный менеджер по продажам, фигасе – она уцелела чудом и чудом, совершенно независимо от ее усилий, выжил ее сын… Но ему она была мама. Черт побери…
И Романов помнил это. И помнил другие подобные случаи…
А в том случае… именно в том… он взял мальчишку за шиворот, оттащил в сторону и спросил: «Если дадим вам дом, рассаду и участок – сможешь работать? Помидоры будешь выращивать». Мальчишка бешено закивал. «Дом – я переборщил, там развалюха, – продолжал Романов, глядя в глаза мальчика, – крыша течет, и вообще…» – «Я починю!» – с отчаянной отвагой вытянулся мальчишка, сжав кулаки. «Если осенью не сдашь по весу нужное количество помидоров…» – начал Романов, но мальчишка замотал головой: «Я сдам! Только маму…»
Романов привел и ее, бешено тряся за локоть и шипя в ухо по дороге: «Дура, молись на своего пацана, молись, понятно, курва тупая!..»
Месяц назад он был в том доме. Заехал, случайно оказавшись в селе, заехал как-то по порыву. И, уезжая, с трудом удерживался от того, чтобы не заплакать навзрыд от огромного чувства облегчения. От того, что – получилось…
Несколько мальчишек отдыхали, валяясь на краю поля в траве. Видно было, что они не просто так балдеют, – эти и правда поработали, причем поработали серьезно, и теперь ждут обеда. И еще было видно, что они очень устали. По своему давнему опыту Романов отлично знал, что горожанину, даже очень хорошо тренированному физически, делать крестьянскую работу весьма трудно. Поэтому пятеро мальчишек валялись неподвижными тушками в тени большой липы на краю поля – этакой пародийной «звездой», голова к голове, подстелив под себя снятые рубашки, – и просто посапывали. В центре «звезды» стояло пустое или полупустое ведро с водой и прицепленной сбоку кружкой: напились и попадали… Лишь один – судя по всему, старший и из села – незатейливо любезничал с хозяйничающей возле полевой кухни, запряженной бодрой немолодой лошадкой, девчонкой своих лет – двенадцати-четырнадцати. Поставив ногу на сцепку, он что-то ей вдохновенно «пел», а девчонка, помешивая в открытом баке, то фыркала, то улыбалась, то отмахивалась.
Подошедшего Романова сперва просто никто не заметил. Мальчишки и правда дрыхли непробудным сном. Ветерок шевелил вперемешку с желто-серой прошлогодней травой похожие на нее волосы, и какой-то паучок уже успел сплести между ушей двух спящих сеточку – они и не думали просыпаться. Но совершенно неожиданно Николай обнаружил еще одного мальчишку.
С виду он ничем не отличался от остальных. В накинутой на плечи рубашке, уже загорелый темным весенним загаром, он сидел «по-турецки» у корней липы и чуть за нею, со стороны не слишком заметный, и увлеченно строчил карандашом в потрепанной школьной тетради со Спайдерменом на обложке. По временам – Романов удивленно наблюдал за ним не меньше минуты – мальчишка вскидывал голову, шевелил губами, смотрел куда-то вдаль слепыми от напряжения и вдохновения глазами и снова возвращался к тетради. Стихи пишет, подумал Романов. Видно, сильно муза допекла, если даже спать не завалился.
Тем временем старший наконец прервал свои любовные похождения, обнаружил Романова, узнал его и буквально подлетел (девчонка зашуровала половником в баке старательней, как будто стремилась показать, что вся отдала себя делу приготовления пищи; что вы, никаких посторонних разговоров!) к взрослому с докладом:
– Восьмое звен…
– Тише, – Романов поднял руку. – Во-первых, пусть вон та красавица черпанет мне полмисочки… Что там у вас?
– На первое – гороховый суп, на второе – пшенка с… – начал было мальчишка обстоятельно, только что пальцы не загибал, но ему снова не дали доложить:
– Вот полмисочки пшенки с… Давай исполняй. Я жрать хочу.
Мальчишка только что не отскочил к кухне. Романов между тем подошел к пишущему пацану и встал сбоку – тот и не подумал отреагировать.