Когда началась война, школа продолжала спокойно функционировать. Дальновидный Ващук предполагал после победы «сил ООН» заключить контракт и готовить тут туземную администрацию. Ни родители детишек, ни сами детишки, ни директор, которому светили в перспективе еще и ооновские отчисления, ничего против такого будущего не имели. Но потом власть екнулась совсем. И Севастьян Борисович остался на ровном месте без денег и с почти двумя сотнями несовершеннолетних подопечных на руках – про кого-то родители просто забыли (не до элитного щенка), у кого-то погибли, у кого-то пропали без вести…
Но Ващук недаром был успешным человеком. И персонал подобрал соответствующий. Сориентировавшись в обстановке, дружный педколлектив превратил элитную школу в… образцовое плантационное хозяйство. Поля кругом, лес опять же… а построить кучу парников – и вовсе нет проблем. Полдюжины казней тех, кто попытался вякать о своих правах и родительских связях, на любовно обустроенном помосте для колесования или у металлического столба для сожжений на медленном огне, тщательно подобранная и обласканная из парней постарше стража (двадцать два бойца с неплохим вооружением), несколько прикормленных взрослых разведчиков из бывших браконьеров (устанавливать полезные контакты), изуверские наказания – все это мгновенно раздавило и робкие попытки сопротивляться, и мысли о побегах. Выдрессировать «контингент» в рабов ничего не стоило – откормленные, разбалованные и накачанные сопляки и соплюшки не имели за душой ничего, что могло бы им помочь «удержаться на плаву». В ударные сроки гордо дравшие нос перед «быдлорашкой» «наследники состояний и кресел» превратились в послушнейших рабов, считавших огромной удачей лишнюю миску похлебки на ужин или ночь, проведенную под кем-то из руководства или охраны в настоящей кровати (сам Ващук составил себе гарем из десятка девочек шести-девяти лет, но среди других «начальников», как водится в подобных элитных школах, было полно гомиков-педофилов, теперь «загулявших на просторе»). Ващук интенсивно расширял плантацию за счет скупки малолетних рабов, взамен снабжая несколько банд продуктами и предоставляя им возможности для шикарного по нынешним временам отдыха.
Сказать по чести, Романов, слушая все эти данные, не испытывал к рабам ни малейшей жалости. Еще в мирное время ему врезались в память слова одного циничного писателя о «пиз…шах в галстуках», которые виноваты уже тем, что жрут в десять глоток тот хлеб, которого лишены тысячи других детей, – и Николай был полностью с этим согласен. Но, на беду Ващука и его образцовой плантации, Романов в принципе не терпел рабства. В любых формах. Любой, кто под шумок торговал людьми – неважно, какими, – в глазах Романова подписывал себе смертный приговор жирным росчерком.
Куда больше его беспокоило то, что зона ответственности Олега Горина кончалась чуть южней Ванино, – сюда Атос в своей разведке просто не дошел. А Женька об этой школе ничего не знал. Как-то выпала она из его поля зрения. Белосельский выглядел совершенно убитым и даже глаз на Романова не поднимал, хотя тот уже несколько раз сказал разведчику, что тот ни в чем не виноват и что нельзя, как говорится, объять необъятное.
Дружине пришлось занять скрытую стоянку в глубине большого леса, другой конец которого выходил к морю. Вдоль леса шла дорога, примерно в десяти километрах от тайного лагеря был поворот в бывшую школу, а ныне – рабовладельческое хозяйство и притон. Атаковать без разведки было бы просто-напросто безумием, и Романов выслал четыре пары разведчиков-порученцев с заданием разузнать, что и как, – с тем, чтобы на основе их данных можно было бы составить план атаки.
* * *
Женька был рад тому, что ему выпало отправляться с Игнатом Шалаевым. Белосельский, в общем-то, привык к своей немоте, но временами она его крайне «доставала». Женька раньше был весьма и весьма «трескучим» и общительным мальчишкой, поговорить иногда хотелось до головокружения. И особенно было неприятно, тяжело (а то и злило!), когда кругом разговаривали, а он, Женька, вынужден был молчать или – под раздражающими понимающе-сочувственными взглядами – писать в блокноте. Торопясь, сбиваясь, ошибаясь и ломая карандаш.
Тьфу!
Но Игнат был неразговорчив. Да и задание к разговорам не располагало.
Одетые в маскхалаты мальчишки бесшумно и неспешно, то и дело прислушиваясь и осматриваясь, пробирались вдоль лесной опушки. Карабины и «джунглевые ножи» оба оставили в лагере, однако нагайки, финские ножи и пистолеты («ТТ» у Женьки в боковом кармане и «парабеллум» у Игната за нагрудным отворотом маскхалата) у обоих были с собой. Не сговариваясь, оба прихватили по паре гранат – «РГД-5». Хотя вообще-то Женька давно понял: если разведчик начал стрелять и кидаться гранатами – неважно, полевой или кабинетный, – то задание тю-тю. Провалено. Но, с другой стороны, в жизни бывает всякое, и если выбирать между стрельбой и пленом, то ясно, что лучше пострелять…
Раньше Женька так не мог, он обнаружил за собой эту способность в своих странствиях осенью-зимой-весной. У него получалось легко внимательно контролировать обстановку, осмысливать и оценивать увиденное, а как бы под этим слоем – думать о чем-то еще своем. Вообще постороннем. И главное – это никак не мешало основному процессу и не ухудшало его качества. Кстати, он подозревал, что и кое-кто еще из ребят так может. Вот и сейчас ему думалось, что дядя Коля не хотел его отпускать. Причем тут был не страх… не только страх за него. А и еще что-то не совсем понятное. Как будто он на самом деле ценил Женьку больше остальных именно за деловые качества.
Белосельский вовсе не был лишен тщеславия. И нет-нет да и подумывал, что неплохо было бы стать начальником личной охраны… или лучше – личной спецслужбы у Романова. Это была мечта не о карьере, нет, Женьке даже в голову не приходило такое слово или понятие. Просто он хотел постоянно показывать дяде Коле, что он, Женька Белосельский, действительно лучший…
За густыми кустами, сквозь которые было видно, как сквозь кружевную занавеску – неплохо, но только наружу – проехали две телеги. На каждой на передке сидели управлявшая парой коней девчонка, точней, даже девушка, может, даже молодая женщина, не разберешь в плохой одежде, и парень лет пятнадцати-семнадцати с «Сайгой» в руках. В самой телеге, двумя рядами, тряслось попарно по два десятка мальчишек где-то лет по десять-пятнадцать, скованных по двое спина к спине за ошейники, одетых в тряпье. На щиколотках босых ног у всех тоже были кандалы с короткими цепями, в телеге между сидящими подскакивал и звенел-гремел разный сельхозинвентарь. Парень-конвоир во второй телеге слушал МР3-плеер. Самый настоящий.
С поля, подумал Женька. Значит, около восьми вечера они едут с поля, около девяти – на месте. И на сорок аж человек – два конвоира. Тот гад сказал дяде Коле, что полевых рабов в имении – около двухсот. Еще четыре десятка – «личные» и «домашние» и с полсотни в «доме удовольствий», но ни там, ни там никого особо не охраняют. Получается, что десятеро бандосов как минимум целый день пропадают на охране работ в полях и теплицах, в школе их нету. И там остается дюжина охраны, которая или отдыхает, или патрулирует территорию школы. И этот… педоколлектив, восемнадцать рыл. С оружием тоже, конечно. Но они в большинстве своем не бойцы…