От запаха хлорки у меня щиплет в носу, – я притулилась рядом со швабрами в подсобке подвала. Я только что предупредила всех, что любая попытка проникнуть в Оружейную Лабораторию – гарантированное самоубийство.
– Вопрос в том, – изрекает Мэтью, – есть ли что-то, ради чего мы готовы пожертвовать жизнью.
Мы находимся в комнате, где он, Калеб и Кара работали над усовершенствованием нашего химического коктейля. Флаконы, пробирки и исписанные тетради разбросаны по лабораторному столу перед Мэтью. Он рассеянно жует шнурок, висящий у него на шее.
Тобиас, скрестив руки на груди, прислонился к дверному косяку. Я помню – он точно так же стоял во время посвящения, наблюдая, за нашими сражениями. Он был такой красивый и сильный – просто загляденье.
– Дело не в этом – размышляю я, – не только в мести за то, что они сделали с альтруистами. Речь идет о предотвращении новых кошмаров в других городах. И еще в том, чтобы отнять у них власть.
– Да, – соглашается Кара. – Смерть одного-единственного человека ради спасения тысячи от страшной участи. Плюс ликвидация Бюро.
Я буквально вижу, как она взвешивает на воображаемых весах одну жизнь против многих жизней и делает самоочевидный вывод. Именно так работает мозг эрудитов или альтруистов, но я не уверена, что именно такие способы мышления нам сейчас нужны. Ответ совсем не прост, как кажется…
Я смотрю на Мэтью и Кару, Тобиаса и Кристину, опирающуюся на ручку швабры, и, наконец, останавливаюсь на Калебе. Он. Но через секунду мне становится дурно.
– Ну, давай, начинай, – произносит Калеб, подняв на меня глаза. – Тебе же хочется, чтобы это был я. Вы все этого хотите.
– Никто этого не говорит, – восклицает Мэтью.
– Но все смотрят на меня, – хмуро отвечает Калеб. – Не думайте, что я не понимаю. Я тот, кто выбрал неправильную сторону, кто работал на Джанин Мэтьюс. Вам на меня наплевать, и меня можно пустить в расход.
– Тогда почему Тобиас предложил увезти тебя из города, прежде чем тебя казнили? – мой тон холоден и спокоен. Запах хлорки вновь бьет в нос. – Потому, что мне все равно, жив ты или умер?
«Он должен умереть», – кричит одна часть моей души. «Я не хочу потерять его», – возражает ей другая. Я не знаю, кому из них довериться.
– Я всегда чувствую твою ненависть, – качает головой Калеб.
Его глаза блестят от слез. В первый раз я вижу, что он раскаивается вместо того, чтобы пытаться защититься или полностью себя оправдать. Внезапно у меня перехватывает горло.
– Если я сделаю это… – говорит он.
Я снова мотаю головой, но он жестом велит мне молчать и продолжает:
– Беатрис, тогда ты сможешь меня простить?
Я всегда считала, что если тебя оскорбили, то ты несешь бремя наряду с обидчиком: страдание разделяется между вами двоими. Прощение означает готовность остаться с болью наедине. Предательство Калеба – это наша общая ноша. Все, что я хотела, это чтобы он взял на себя ответственность. Но он пытается придать себе решимости, готовясь принести себя в жертву ради всех нас. Я киваю.
– Да, – выдавливаю я. – Но ты не должен ради моего прощения идти на такое.
– У меня много причин, – говорит Калеб.
У меня уже ничего не укладывается в голове. Мэтью и Калеб занимаются подгонкой костюма химзащиты, который, возможно, поможет продержаться ему в живых и успеть уничтожить вирус. Молча жду, пока не уйдут остальные.
Несколько недель назад я добровольно пожертвовала собой. Отправилась в штаб-квартиру эрудитов. Я не считала себя смелой или самоотверженной. Всего лишь решила послать все подальше, избавиться от скорби. Мечтала о смерти. Может, то же самое чувствует и Калеб? Дескать, он в долгу передо мной и надеется на прощение?
Бреду по коридору с его радужными огнями, поднимаюсь по лестнице. Мне совсем не хочется терять Кристину, Кару, Мэтью. Они – мои друзья, а вот Калеб – нет. Когда я пришла навестить его во время моего посвящения, он был страшно удивлен. А я не собираюсь испытывать вину. Надоело. Я встречусь со всеми трудностями, которые встанут на моем пути. В глубине души я понимаю, что испытала облегчение, когда Калеб вызвался быть добровольцем, но я не намерена об этом думать. Тащусь к отелю, надеясь, что рухну в постель и усну, но в коридоре меня настигает Тобиас.
– Ты в порядке?
– Да. Хотя это странно, – отвечаю я, потирая лоб. – Я будто уже пережила траур по Калебу.
Однажды я сказала Тобиасу, что у меня нет семьи, а он ответил, что теперь сам будет моей семьей. Вот так все и случилось. Дружба и любовь настолько переплелись, что для меня между ними нет никакой разницы.
– Ты, наверное, знакома с теорией альтруистов. О том, что необходимо позволять людям приносить себя в жертву, даже если это представляется тебе эгоистичным. Это единственный способ показать тебе, что он тебя любит, – Тобиас прислоняется к стене. – Величайший подарок, который ты преподносишь другому. Ведь твои родители тоже умерли ради тебя.
– Не уверена, что им движет любовь, – бормочу я и закрываю глаза.
– Возможно, – соглашается Тобиас. – Но откуда бы взялось его чувство вины, если бы он тебя не любил?
Киваю. Я и сама люблю брата. Но все равно мне это представляется неправильным. Однако я успокаиваюсь.
– Сейчас неподходящее время, – продолжает он, – но я хочу тебе кое-что сказать.
Я мгновенно напрягаюсь. Что у него на уме?
– Я хочу поблагодарить тебя, – произносит он глухим голосом. – Помнишь, как нам сообщили, что мои гены – повреждены. Они продемонстрировали нам результаты тестов, даже я сам в это поверил, а ты – нет.
Он гладит меня по щеке.
– Трис, ты всегда утверждала, что я… здоровый.
– Ты и на самом деле здоров. – Я беру его за руку.
– Но никто больше так не считал.
– А между тем, ты – абсолютно нормален, заслуживаешь любви. Ты – самый лучший человек, которого я когда-либо знала, – шепчу я и едва не плачу.
Едва я успеваю договорить последние слова, как он целует меня. Страстно отвечаю на его поцелуй, притягивая его к себе за рубашку. Затем толкаю в дверь, ведущую в полупустую комнатушку рядом с нашей спальней, и захлопываю дверь ногой.
Так же, как я всегда считала его достойным лучшего, он всегда настаивал на том, что я сильнее, чем сама думаю. Наверное, именно на это и способна любовь: она заставляет тебя быть чем-то большим, чем ты являешься.
Он гладит мои волосы, перебирает пряди. Мои пальцы дрожат, но я не боюсь, что он заметит мой страх или силу моих чувств. Я притягиваю его еще сильнее к себе и еле слышно произношу его имя. Мне начинает казаться, что он – часть меня самой, как руки, глаза или сердце. Мы – одно целое. Стягиваю с него одежду, провожу рукой по его плечам, представляя, что они – мои. Потом я снимаю свою рубашку, и он помогает. Какая же я тощая, маленькая и болезненно-бледная. Но он смотрит на меня, не отрываясь.