Яростные нападки, обрушившиеся на эти работы Кожинова, показывают, что они разрушали фундаментальный миф того слоя, который доминировал тогда в идеологии. Его обвиняли в том, что таким образом он пытается реабилитировать Сталина! В центральном органе этого направления – «Огоньке» – писали: «Для чего надо уравнять преступность и безнравственность Сталина с безвыходностью революционеров? – Чтобы посеять в душах сомнение в правильности социалистического выбора». Такое обвинение тогда еще носило характер доноса в полицию – если не государственную, то «либеральную».
Ключевой и принципиальный характер, который приняли в наше время проблемы экономики, естественно, обратил внимание Кожинова и на них. В ряде статей он подчеркивал значение государственного участия в экономике – в противовес идеологии «беспредельного рынка», доминирующей сейчас. Он подробно аргументировал это в применении к фундаментальным областям жизни: сельскому хозяйству и культуре. Обе они, как доказывает Кожинов, не могут быть построены и нигде сейчас не построены на основе чисто рыночных отношений. Сейчас обычно к таким исследованиям сразу примеряют вопрос: «за капитализм или за социализм?» Схоластичность подобной постановки вопроса видна особенно ярко при попытке примерить ее к этим работам Кожинова. Примеры государственной поддержки сельского хозяйства или культуры он заимствует в основном из практики США, так что он «за социализм» – в той мере, в какой США являются социалистическим государством!
В последние годы работы Кожинова все чаще приобретают характер исторического исследования, хотя, как правило, и не порывают с литературоведческой линией. История русской литературы выступает как один из методов исследования русской истории.
В этом отношении типично фундаментальное исследование «История Руси и русского Слова», опубликованное в последних семи выпусках «Нашего современника» за прошлый год. Опубликована лишь часть гораздо более обширного труда: его первая часть, охватывающая домонгольский период (VII–XIII вв.). Но одновременно это и введение в весь труд, его методологический и идейный фундамент. Поэтому исследование охватывает очень широкий спектр вопросов. Так, рассматривается специфический характер русского осознания своей истории: проявление здесь властной потребности покаяния, приводящее к гораздо более суровой оценке самими русскими жестокостей своей истории, чем это имеет место у других (во всяком случае, западноевропейских) народов. Или феномен «прерывистости» русского культурного развития, органическое включение в него, раз в несколько столетий, ценностей других цивилизаций. Как вспомогательные вопросы по ходу исследования, обстоятельно рассматриваются история крещения Руси (трактуемого как процесс, длившийся более века до официального его закрепления св. Владимиром), взаимоотношения Руси и Византии, Руси и варягов, Руси и Хазарии и многое другое. Характерной чертой всего труда является его насыщенность фактами и конкретными аргументами, в нем нет утверждения, которое нужно принять или отклонить на чисто эмоциональном уровне. Ядром всей опубликованной части труда Кожинова является изучение русского героического эпоса, основанное на большой массе фольклористских и исторических исследований, накопившихся к настоящему времени. Это требует рассмотрения ряда специальных вопросов: времени возникновения героического эпоса, истории его распространения, отражения в нем язычества и христианства. Параллельно разбирается и влияние героического эпоса на классическую литературу, и влияние его на эпос Скандинавии и Востока.
Одним из центральных факторов, оказавших, по мнению автора, влияние на формирование героического эпоса, является история взаимоотношений Руси и Хазарии в IX–XI веках. Он принимает концепцию, сложившуюся в трудах Артамонова, Гумилева, Плетневой и других, согласно которой Хазарский каганат был одной из «сверхдержав» той эпохи, распространившей свою власть до Днепра и тем самым подчинившей себе значительную часть Руси. Религией правящего слоя Хазарии был иудаизм, и борьбой против хазарского господства Кожинов объясняет многочисленные антииудаистские высказывания в древнерусской литературе начиная со «Слова о законе и Благодати» Илариона. Эту же концепцию он применяет к героическому эпосу. Часто былины трактуются как отражение борьбы Руси со степью. Конкретно имеются в виду либо войны с половцами, либо монгольское завоевание (сдвинутое в эпосе в большую древность, в эпоху св. Владимира). Кожинов выдвигает на первый план еще одну драматическую эпоху, формировавшую эпос: борьбу с «хазарским игом». Исследование завершается подтверждающим эту концепцию ярким разбором былины «Илья Муромец и жидовин».
Последняя тема подводит к одной линии в творчестве Кожинова, которая сильно влияет на его оценку и на отношение к автору. А именно: Кожинов не отказывается от обсуждения того влияния, которое оказывают (или оказывали) на русскую и мировую историю определенные течения еврейского национализма. Говоря о современности, он четко отделяет это течение от евреев как нации. Для его характеристики он использует термин «сионизм», подчеркивая, что тот же термин применяется в названии работы Кожинова «Сионизм Михаила Агурского и международный сионизм». Недавно скоропостижно скончавшийся Михаил Самуилович Агурский был активным деятелем движения за выезд советских евреев в Израиль и построение там еврейского национального государства. Этому движению Кожинов противопоставляет то, что он называет «мировым сионизмом», – движение, представляющее, по его словам, «вовсе не собственно национальное, но международное политическое (и основывающееся на грандиозной экономической мощи) явление». В нем участвует только одно, весьма специфическое течение еврейского национализма, с одной стороны – далеко не составляющее большинства всех поддерживающих «мировой социализм», а с другой – отнюдь не исходящее из интересов еврейской нации и легко этими интересами жертвующее.
Такого сорта размышления находятся под негласным, но строгим запретом в широком слое нашей (и тем более западной) интеллигенции. И на Кожинова изливался поток обвинений в «антисемитизме». Он не раз разъяснял свою позицию, доказывая, что обсуждение поднятых им вопросов необходимо. Для евреев – так как отмеченное им течение не только не исходит из интересов еврейского народа, но не раз ввергало его в трагические катастрофы. Для русских – так как они не могут принять запрет на обсуждение какого-либо из аспектов своей истории.
Заканчивая свой обзор, отмечу, что, как у всякого нормального человека, взгляды Кожинова по различным вопросам со временем менялись. Так, в одной работе он утверждает, что, будучи студентом, не был свободен, как и большинство его товарищей, от «культа Сталина» – хотя в его публикациях я ни одного следа этого не смог обнаружить. В его работах 60-х – 70-х годов встречаются цитаты из Маркса, Энгельса и Ленина как ссылки на авторитеты, взгляды которых придают больше веса мыслям автора. В 80-е годы Кожинов часто обращался к оценке роли Ленина как государственного деятеля в послереволюционный период. Он противопоставляет Ленина его окружению – Троцкому, Бухарину, Сталину, – исходившему, как показывает Кожинов, из одной и той же разрушительно-революционной идеологии. Он приводит аргументы в пользу того, что Ленин противился совершавшейся тогда грандиозной ломке всей жизни (в частности, проявлял заботу о сохранении некоторых исторических и культурных памятников). В самые последние годы в работах Кожинова я подобных оценок Ленина не обнаружил.