И с каждым годом реже свет.
Река времен уже по плечи.
Как написал не твой поэт:
Иных уж нет, а те далече.
Еще по-русски говорят,
И там Георгий скачет с пикой,
Где твой сливается закат
С закатом Родины великой.
1990
Среди многочисленных дарований Вадима Валериановича Кожинова одно имеет особое значение в контексте русской культуры. В.П. Попов свою статью о Кожинове назвал «Учитель». Не тот, кто «обучает», но тот, кто передает всего себя по капле своим ученикам. И для этого нужен особый дар, особый талант сохранения таланта. Трудно представить русскую культуру второй половины XX века без Вадима Валериановича. Речь не только о прекрасных его работах о русской литературе и русской истории. «Деревенская проза», Николай Рубцов, Анатолий Передреев, Николай Тряпкин, Юрий Кузнецов, Юрий Селезнев, – так или иначе эти явления русской культуры неотделимы от имени Вадима Кожинова.
В одну из моих последних встреч с Вадимом Валериановичем у него дома, закончив разговор о Ф. Достоевском и К. Леонтьеве (тема моей кандидатской диссертации, руководителем которой был, к моему счастью, Кожинов), он вдруг сказал мне:
– Вы знаете, что у меня есть одно увлечение – открывать «новые имена». Вот посмотрите. – И включил видеокассету с записью выступления певца и гитариста Александра Васина, исполнявшего собственные песни, песни на стихи русских поэтов и духовные стихи. Завораживающая мелодия. Проникновенные слова. Вспоминалась лермонтовская строка, ставшая названием и одной из статей Вадима Валериановича: «Что за звуки! Неподвижен внемлю…» – Вот мое новое открытие. Каково! – восторгался Кожинов. – А какой парень удивительный! Собрал вокруг себя целую дружину таких же, как сам. Вот как действует русская песня, как объединяет людей!..
Но среди открытий Кожинова есть и особенное (хотя каждое по-своему великое). Это Михаил Михайлович Бахтин. «Человек, нашедший Бахтина в Саранске», – так назвал его Б.М. Парамонов. Вадим Валерианович не просто «открыл Бахтина», но стал его учеником, сподвижником и продолжателем его дела. И этим делом стало творение русской культуры. Вклад обоих переоценить невозможно.
Эпохи высшего взлета человеческого духа – эпохи глубоко трагические (рождение Христианства, Возрождение, Французская революция). XX век – такой же, особенно это ощущается в России. Великие имена – духовные вершины перечислять можно долго. Сегодня мы говорим о Кожинове и Бахтине. Сам – замечательный, великий учитель, Кожинов обладал удивительным даром – даром ученичества. Одно без другого и немыслимо. Из этого двуединого явления и вырастает культура, связывающая поколения, сближающая эпохи. В этом смысле особое значение пробретают слова, которые, по воспоминаниям Кожинова, любил говорить Бахтин: «Царство Божие не внутри нас и не вне нас; оно – между нами…». Отсюда и понятно смелое сопоставление Кожиновым духовного наследия Нила Сорского «От писаний Святых отец о мысленном делании, сердечном и умном хранении, чесо[чего] ради нужно сие, и, како подобает тщатися о сем» и идею «диалога по последним вопросам бытия» русского мыслителя XX века.
В.В. Кожинов указал, что это сопоставление не может быть «прямым», буквальным, ибо они разделены пятью веками и целостное деяние Преподобного имело иную природу и иное значение. Однако определенная нить от Ниловой «беседы» с Богом ведет к Достоевскому и к Бахтину. Тут же он высказал и надежду, что «будет создана (а в этом есть настоятельная необходимость) своего рода история идеи диалога как основы бытия в русской культуре».
Кожинов отстаивал идею русского происхождения великих открытий Бахтина, указывал на ошибочность, поверхностный характер утверждений Н.К. Бонецкой, В.Л. Махлина о том, что Бахтин на Западе будто более понятен, принят, а в России не оценен по достоинству, что идеи русского мыслителя восходят к Когену, Гуссерлю, М. Шелеру. Конечно, влияние последние оказали, но едва ли идеи их стали для Бахтина основополагающими. В.В. Кожинов указывал и на характерное для Бахтина «оргиническое слияние систематичности, объективности, последовательности немецкого философского мышления и вселенской широты и глубины русского духовного творчества». С этим сам Бахтин был согласен. Правда, он усматривал своего рода «недозрелость», существенный изъян русского философствования именно в непоследовательности и «недоверенности», полагал, что в России философии в собственном смысле не было вообще и правильнее будет говорить о русском «мыслительстве», употребляя это слово с оттенком иронии. «Русские мыслители, – пересказывал слова Бахтина Кожинов, – нередко, как бы зажмурив глаза, перепрыгивают через «бездны» вместо того, чтобы рассмотреть их спокойным бесстрашным взглядом». Кожинов рассказал и о том, что Бахтин поставил перед собой чрезвычайно трудоемкую задачу: превратить русскую мысль в столь же «совершенное» создание, каким является мысль германская». Об этом же он написал и в статье, посвященной Бахтину. На первый взгляд парадоксально: великий мыслитель, создатель теории диалога (прежде всего идей), понимаемого широко, вплоть до отражения бессмертия, вдруг говорит о необходимости «завершенности» русской мысли – явления по природе незавершимого. Кожинов увидел в этом не «странность», не «ошибочность», а именно воспринял как поле для спора-диалога. В беседе с Вадимом Валериановичем я коснулся этой темы. Разговор зашел об увлеченности Западом, характерной для многих русских мыслителей в той или иной степени (речь об увлеченности, а не о западничестве a la В.П. Боткин и уж тем более не русофобии в духе А. Сахарова или А. Яковлева). Это касается Пушкина и Чаадаева, Лермонтова и Герцена, Достоевского и К. Леонтьева, в той или иной степени отдавшим дань «священным камням» Европы, прежде всего форме, упорядоченности. Я спросил и о влиянии на Бахтина католичества.
Да, это почти характерное явление, – ответил Вадим Валерианович. – Дело в том, что порой возникала у них, как и у каждого, потребность встать на что-то твердое. Русская мысль иная; почва, та, о которой говорил Достоевский, порой кажется, а порой и является зыбкой. Но ведь заметьте, при этом они все оставались русскими людьми, ибо одно дело временное желание (или соблазн), другое – основа личности и творчества. Таким «соблазном» для некоторых стала не только западноевропейская мысль, но даже и католичество. Но западными писателями, западными мыслителями, католиками они не стали и не хотели становиться. Таков и Бахтин.
В статье о Бахтине «Великий творец русской культуры XX века» Кожинов отметил, что Бахтина «никак нельзя считать мыслителем западного типа, что его пиетет в отношении германской философии ни в коей мере не подразумевал сколько-нибудь высокой оценки английской или французской мысли. То есть дело шло о специфических достижениях вполне конкретной германской культуры мышления, а вовсе не о каком-либо «западничестве». В этом и проявляется, надо полагать, диалог культур. В упомянутом разговоре с Кожиновым я спросил Вадима Валериановича о возможности сопоставления идей Бахтина и Хайдеггера. Он нашел эту мысль перспективной, рассказал о том, что Бахтин познакомился с философскими идеями немецкого мыслителя в конце жизни и очень ими заинтересовался.