Наконец, нельзя не подчеркнуть, что Михаил Михайлович неоднократно утверждал высшее значение религии для мыслителя и даже ученого. Только религия, говорил он, определяет ничем не ограниченную свободу мысли, ибо человек абсолютно не может существовать без какой-либо веры, и отсутствие веры в Бога неизбежно оборачивается идолопоклонством — то есть верой в нечто заведомо ограниченное временными и пространственными рамками и не дающее действительной, полноценной свободы мысли.
Распространено представление, что мировоззрение Бахтина было будто бы «релятивистским», готовым принять любые толкования и «ереси». Но вот одно многозначительное проявление его «принципов». Уже к концу 1960-х годов я навестил Бахтина в подмосковном писательском санатории «Малеевка», где он отдыхал и лечился. Неожиданно пришел новый «паломник», публицист Юрий Карякин, и задал вопрос об отношении к Бердяеву, которого он тогда начал читать. Бахтин сказал, что это его наиболее полярный противник, поскольку, как он выразился, с бердяевской точки зрения, Бог нуждается в человеке, а он, Бахтин, все же полагает, что, напротив, человек нуждается в Боге… Затем, впрочем, дело обернулось совсем по-иному. Ю. Карякин, обрадовавшись суждению Бахтина, стал весьма резко критиковать Бердяева с ортодоксально марксистских позиций. И тогда Бахтин, вообще-то очень сдержанный и совсем не склонный к жестким спорам человек, с незнакомой мне до того решительностью возразил, что, если проблема ставится так, как делает Карякин, он предпочитает «остаться с Бердяевым» (которого он, кстати, в свое время знал лично)…
Теперь целесообразно вернуться к «эволюции» американского бахтиниста Майкла Холквиста, о котором шла речь выше. Как уже было отмечено, он первым (и с полным сочувствием) заговорил в печати «о русско-православном стержне практически всех идей Бахтина». Но это было два десятилетия назад. А В. Л. Махлин приводит в своем уже цитированном обзоре следующее новейшее (1990 г.) заявление М. Холквиста:
«Как человек, по роду своей деятельности более или менее связанный с тем, что происходит сейчас в Советском Союзе, я очень встревожен возрождением там русского Православия. Все это очень интересно, но и страшновато тоже. Ведь то, что поднимает голову в СССР, может иметь жуткие последствия… И я никогда не соглашусь с теми, кто настаивает на православии Бахтина как таковом, как если бы речь шла о чем-то общезначимом и само собой разумеющемся».
Мне хорошо известна постепенная «эволюция» взглядов М. Холквиста. К сожалению, это вообще-то вовсе не эволюция, а результат внешнего давления. М. Холквист теперь объявляет, что он вообще готов выступать «против тоталитарных претензий церковных властей». Вот что, оказывается, более всего угрожает сегодня миру. В общем, «православный фашизм»…
Более шестидесяти лет назад некий А. Лясс объявил в московской «Рабочей газете»: «Троице-Сергиева лавра превратилась в своеобразный черносотенный и религиозный центр… Гнездо черносотенцев должно быть разрушено. Соответствующие органы должны обратить на Сергиев особое внимание». И обратили… В обвинительном заключении от 30 июня 1933 г. сказано: «ОГПУ Московской области раскрыта и ликвидирована контрреволюционная национал-фашистская организация». Об одном из осужденных тогда и впоследствии расстрелянном священнике в «деле» ОГПУ сказано следующее: «Идеологом идеи национализма в духе древнемосковского православия, государственности и народности… был профессор Флоренский как выдающийся философ и богослов».
Итак, выражаясь языком М. Холквиста, «жуткие последствия» борьбы против русского Православия налицо. Но может ли Холквист или кто-либо другой привести примеры подобных «жутких последствий» деятельности этого самого «русского Православия»? Как ни именуй его «православным фашизмом», никаких таких «последствий» не обнаружишь… В статье В. Л. Махлина приводятся слова Г.-С. Морсона, утверждающего, что к моменту восприятия творчества Бахтина в США имел место, как он определяет, «семиотический тоталитаризм». Дело, конечно, не в эпитете, не в определении. Вот характерное проявление идеологического тоталитаризма: М. Холквист, готовя к изданию книгу «The Dialogic Imagination by M.M. Bakhtin» (1981), попросил разрешения посвятить ее Сергею Бочарову и мне — людям, помогавшим и Бахтину, и самому Холквисту. Однако, преподнося мне позднее эту книгу, он не без горечи и стыда сообщил, что ему не дали посвятить книгу мне, заявив (кто именно заявил, Холквист отказался сообщить), что в противном случае издание книги не будет финансироваться. Ему разрешили только упоминать мое имя в тексте, а «Посвящение» («Dedication») он вынужден был сделать загадочно безымянным:
«Нет ничего более хрупкого, чем слово, и бахтинское слово почти исчезло. Этот перевод посвящается тем преданным русским ученым, которые так благородно отдали все свои силы и Михаилу Михайловичу, и делу сохранения диалога».
Когда три десятилетия назад ко мне пришел еще молодой тогда Майкл Холквист, он несколько даже удивил меня своей искренностью и открытостью — качествами, редко встречающимися у людей Запада. Но особенный — иной, чем хорошо известный нам, — тоталитаризм в конце концов заставил его говорить то, что «положено»…
Правда, в 1981 году он еще сопротивлялся. Так, вынужденный сделать свое посвящение безымянным, Холквист все же повторил оценочные слова из него, упоминая мое имя в самом тексте книги, внутри нее [109] (а не на специальной открывающей книгу странице). Но в 1990-м он уже, оказывается, «встревожен возрождением русского Православия», которое, видите ли, «страшновато», «может иметь жуткие последствия».
Это не исходящее ни из каких реальных фактов пресловутое «может» («может» — и все тут!) дает «основания» — конечно, абсолютно мнимые — и зарубежным, и «туземным» идеологам всячески клеймить самую основу русского духовного бытия… Недавно спец по нацотношениям Старовойтова объявила, что, пока, мол, не будет ликвидировано Православие, Россия не станет «цивилизованной страной». Как ни печально, Холквист подчинился этой вполне тоталитарной «идее».
* * *
В заключение — о самом главном. Как говорилось выше, Бахтин видел свою цель в создании философии в собственном смысле слова, которая, всецело сохраняя в себе стихию, воплотившуюся в русском «мыслительстве», в то же время стала бы такой же последовательной и завершенной, как философия Германии. Это была, в сущности, уникальная, как бы заведомо неразрешимая задача, ибо русская, и в том числе бахтинская, мысль имеет в своей основе как раз «тезис» о принципиальной незавершенности и Мира («все впереди и всегда будет впереди»), и человека, личности; сам феномен диалога в бахтинском смысле зиждется именно на принципе незавершенности, поскольку даже «самый последний» ответ в этом диалоге все же подразумевает новый вопрос, новую «реплику». Короче говоря, цель состояла в том, чтобы завершенно раскрыть заведомо незавершимое…