Категорически было сказано, была дана категорическая установка Генерального секретаря, Политбюро решить вопрос политическим путем, путем политического диалога. Такие указания, такие рекомендации были даны. Вот все, что происходило в аэропорту.
М.С. Горбачев. Нет, не все. Мы еще поручили товарищу Шеварднадзе, несмотря на все поездки и прочее, и кому-то еще…
Голоса. Разумовскому…
М.С. Горбачев. Разумовскому вылететь в Тбилиси.
Э.А. Шеварднадзе. И это было, такой разговор состоялся, — грузинские товарищи сказали, что нет необходимости в такой поездке. Вот и вся истина.
Е.К. Лигачев. Эдуард Амвросиевич, а никакого противоречия между нами нет…
Э.А. Шеварднадзе. Нет, я не говорю, что есть противоречия.
Е.К. Лигачев. Послушайте, что я сделать должен был, если 4-миллионный журнал извращает суть вопросов? Я ведь тоже в конце концов имею возможность высказать свою точку зрения. Причем вы все молчите.
М.С. Горбачев. Я думаю, что на этом первую часть надо закончить и двигаться дальше.
Э.А. Шеварднадзе. Я задаюсь вопросом: зачем вообще-то надо было начинать эту дискуссию после Съезда народных депутатов?
Е.К. Лигачев. Я ее не начинал.
Э.А. Шеварднадзе. Я вас и не обвиняю».
Хочу подчеркнуть, что, говоря об отсутствии расхождений между мной и Шеварднадзе, я имел в виду следующее.
Разве в том дело, что вечернее заседание в аэропорту «Внуково-2» официально не называлось заседанием Политбюро? Важно то, что вопрос по Тбилиси обсуждался полным составом высшего политического руководства включая Генерального секретаря ЦК КПСС. Важно то, что выработанные на нем политические рекомендации были коллегиально поддержаны. Ни один человек не возразил. Не возразил Шеварднадзе. Но ведь именно он, а никто другой, мог бы сказать:
«Товарищи, я хорошо знаком с обстановкой в Грузии, знаю грузинский народ, его характер, настроения, и я не согласен с принимаемыми решениями. Давайте лучше поступим вот так…»
Но Шеварднадзе промолчал. Более того, он не возразил, когда Горбачев дал ему указание утром же вылететь в Тбилиси. Не возразил, но и… не вылетел. К тому же на Пленуме ЦК постарался забыть о своем странном ослушании и признал его лишь после реплики Горбачева.
Кстати, Политбюро ведь не всегда собиралось в Кремле. Именно на встречах и проводах Генерального секретаря не раз коллективно обсуждались и принимались важнейшие политические решения — обстановка порой требовала проявлять оперативность. Зачем же нажимать на формальную сторону?
Что же касается существа нашей «перепалки» с Шеварднадзе, то здесь, конечно, расхождения были. Используя амбициозность и тщеславие Собчака, а также антиперестроечную прессу, кое-кто попытался всю вину за тбилисскую трагедию свалить на Лигачева. [14]
По сути дела, это удалось, с точки зрения Шеварднадзе, вопрос был уже закрыт — зачем к нему возвращаться? Но интервью в «Огоньке» предоставило мне возможность восстановить истину и наконец-то впервые публично заявить о том, что было на самом деле. Это заявление вынудило Шеварднадзе и Горбачева тоже публично признать: Лигачев говорит правду.
Стенограмму Пленума ЦК опубликовали в «Правде», и очередной мыльный пузырь из грязной воды лопнул. На этот раз гласность восторжествовала. С того момента уже никтоне пытался «пристегнуть» меня к тбилисской трагедии.
* * *
После Пленума ЦК КПСС, на котором была восстановлена истина, я, безусловно, мог испытывать чувство удовлетворения, если бы не одно обстоятельство. Из-за всей этой истории пострадал авторитет Политбюро. В сотнях писем, на многих встречах люди задавали мне вопрос: почему же на втором Съезде народных депутатов СССР, когда Собчак пытался всю вину свалить на вас, промолчали Горбачев, Шеварднадзе? И, я знаю, этот вопрос задавали не только мне. Нормальный, здравый человек, далекий от коридоров власти, рассуждает так: было бы замечательно, если бы после Собчака слово взял, например, Горбачев и сказал: «Нет, товарищи, так нельзя. Неправильно все сводить только к Лигачеву, это слишком упрощенный взгляд на ситуацию. Мы все участвовали в обсуждении тбилисского вопроса, случившееся заслуживает более глубокого анализа…»
Такое заявление было бы встречено и депутатами, и народом с пониманием, прозвучало бы благородно, способствовало бы росту авторитета государственно-партийного руководства. Но, увы, политики первого ранга в тот раз повели себя иначе, как политические трусы. Не было такого заявления и на XXVIII съезде КПСС, когда я отвечал на подобный вопрос при отчете перед делегатами.
Именно об этом говорил на декабрьском Пленуме ЦК КПСС 1990 года бригадир водителей из «Мосавтотранса» И.И. Фомин: «В ряде республик к власти пришли откровенно националистические силы. Их путь к власти — на крови невинных людей и беспардонной лжи. Вспомним Тбилиси, апрель прошлого года. Ложь, подхваченная потом всей так называемой демократической прессой, «демократическими» депутатами, так и не была опровергнута теми бывшими членами высшего партийного руководства, которые и сейчас заседают в еще существующем Президентском совете».
Думаю, это сказано не в бровь, а в глаз.
Впрочем, это не помешало Шеварднадзе во время персонального отчета на XXVIII съезде КПСС говорить о… партийном товариществе.
Однако, снова вспоминая февральский Пленум 1990 года и спор с Шеварднадзе, скажу, что для меня самым важным было другое. Я публично высказал свою точку зрения на главную опасность, угрожающую перестройке. В то время центробежные процессы в нашем государстве еще только набирали силу, их можно было остановить. Приближались выборы в республиканские и местные Советы народных депутатов. Если бы партия привлекла внимание народа к опасности национализма, они прошли бы совсем иначе. Но даже весной 1990 года все еще существовало в высшем партийном эшелоне то же положение, которое сложилось летом 1988 г. и о котором на Пленуме говорил второй секретарь ЦК КП Литвы Владислав Швед:
— Нередко на самом высоком уровне благословляются процессы, отнюдь не перестроечные. Например, меня просили передать членам Пленума, что в республике многие коммунисты связывают идейно-теоретическое обоснование процессов, приведших республику к сегодняшней ситуации, с визитом в Литву Александра Николаевича Яковлева в августе 1988 года, когда эта ситуация только складывалась. Но вот когда она явно повернулась не туда, почему-то оперативной реакции со стороны ЦК КПСС не последовало.