Мао Цзэдун сидел в своем кресле, поставленном для него в первом ряду. Оно было обито материей серого цвета. Я, как обычно, сидел рядом с ним. Дело было в том, что дежурные телохранители не отходили от Мао Цзэдуна все 24 часа в сутки. У Мао Цзэдуна был большой живот. Когда он садился, ремень врезался в талию; поэтому, как только он сел, я, как обычно, помог ему расстегнуть ремень.
Артисты давно уже были готовы. Как только Мао Цзэдун сел, так загремели барабаны. Мао Цзэдун прочно уселся в кресле. Я помог ему закурить сигарету. Мао Цзэдун очень легко включался в просмотр спектакля; говоря современным языком, это называется вхождением в роль. Не докурив и одной сигареты, он уже увлекся; глаза его неотрывно следили за актерами на сцене. Хотя он и был большим любителем покурить, но тут он не затягивался. Когда он слушал пластинки, то мог ладонью отбивать такт или даже иной раз подпевать. Но когда он смотрел спектакль, он не стучал ни ногами, ни руками, а смотрел во все глаза; он абсолютно не шевелился; и лишь выражение его лица непрестанно менялось. Его взгляд становился ясным и сочувствующим, то горячим, то взволнованным, то задушевным, то гневным. Было очевидно, что он вошел в роль юноши Сюй Сяня и в роль девицы из рода Бай, что он понимает этих людей, любуется ими. Особое восхищение и уважение вызывали у него те детали сюжета, где проявлялись горячие чувства, смелость и мудрость героев. В тех местах, где их голоса звучали прекрасно, он аплодировал. Когда он это делал, вслед за ним и все остальные зрители тоже хлопали в ладоши.
Однако это была пьеса с трагическим финалом. Когда на сцене появился старый монах Фа Хай из монастыря Фамэньсы, лицо Мао Цзэдуна тут же стало мрачным. На нем отразились даже напряжение, страх. Губы его раздвинулись, нижняя губа время от времени легонько вздрагивала. Он несколько раз скрипнул зубами; казалось, что он готов был просто впиться зубами в этого старого монаха.
Наконец Сюй Сянь и девица Бай начали терзающую души зрителей сцену расставания. У меня уже был опыт, и я поспешил легонько дважды кашлянуть; мне хотелось напомнить Мао Цзэдуну, что это всего лишь спектакль. Но к этому моменту напоминания потеряли свой смысл.
Действительность уже не существовала; Мао Цзэдун целиком и полностью был там, в этой древней и так волнующей сердца чудесной сказке. Крылья носа начали у него раздуваться и подергиваться.
Слезы собирались и мало-помалу накапливались; крупные слезинки уже формировались, и вот они покатились, покатились, потекли по лицу, упали на грудь.
Дело было худо. Зрителей сегодня было немало. Я встревоженно посмотрел по сторонам; в то же время я не решался делать резких движений, боясь привлечь внимание других людей. Ну, кажется, все еще ничего. Зрители были все как будто бы увлечены пьесой; никто не обращал внимания на «спектакль» у сцены, в первом ряду.
Однако волнение Мао Цзэдуна все нарастало. Слезы лились уже не капля за каплей, а просто катились ручьями. Нос заложило. Дыхание прерывалось. Он дышал со свистом. Сидевшие поблизости руководители города бросали взгляды в нашу сторону и тут же отводили глаза. Одного этого было достаточно, чтобы я встревожился. На мне лежала ответственность хранить и оберегать «ореол вождя» вокруг Мао Цзэдуна. Я снова легонько кашлянул. Но получилось еще хуже. Звук кашля не привлек внимания Мао Цзэдуна, но несколько голов повернулись к нам. Я больше не решался шуметь.
В конце концов Мао Цзэдун забылся настолько, что зарыдал в голос. Это был плач, от которого бросало в дрожь. Он, не обращая ни на кого внимания, вытер слезы, высморкался. Ну, раз уж дело дошло до этого, то мне тоже оставалось только вести себя совершенно естественно. Я возлагал все свои надежды только на то, что спектакль скоро кончится. И действительно, он тут же и стал подходить к концу: Фа Хай уже начал теснить девицу Бай к подножью пагоды Лэйфэнта…
И как раз в этот-то момент, когда он ее «вытеснил», и произошло потрясающее событие!
Мао Цзэдун вдруг в гневе тоже выразил свое возмущение несправедливым «делом» и поднялся. Своей массивной рукой он стукнул по подлокотнику кресла и одним рывком встал: «Ну, разве тут можно не подняться на революцию? Ну, разве тут можно не подняться на бунт?»
О Небо, я не углядел! Ремень ему я расстегнул, как только он сел. А когда он поднялся, то в этот момент штаны с него свалились прямо к его ногам. Меня как палкой ударили. Я изо всех сил рванулся вперед, схватил его штаны и одним рывком натянул их на него. Я совсем перестал соображать и лишь в неописуемом волнении, укоряя и осуждая себя, и в страшной спешке дрожащими руками второпях и грубовато помогал ему застегнуть ремень. Я не уберег образ вождя; я не находил себе места из-за этого; я еще долго, очень долго все переживал это.
Мао Цзэдун ни в чем не упрекнул меня. Он даже не проявил никаких эмоций, когда с него свалились штаны. Он по-прежнему был там, в спектакле, на сцене. Крупными шагами он пошел на сцену.
Аплодисменты зала наконец пробудили его. Он чуть оторопел, а затем стал в свою очередь аплодировать. Я перевел дух; председатель вернулся в реальную жизнь.
Однако он никогда не умел скрывать ни своей любви, ни своей неприязни. Насколько мне помнится, он пожал руку «Голубой змейке» обеими своими руками, а «Сюй Сяню» и «Белой змейке» только одной рукой.
Он не обратил внимания на несчастного старого монаха «Фа Хая».
[…] Мао Цзэдун постоянно перенапрягал свою голову. Расчесывая ему волосы, можно было способствовать циркуляции крови в голове, это помогало ему снимать усталость, восстанавливать умственные силы.
Я расчесывал Мао Цзэдуну волосы, укладывая их спереди назад.
И вдруг душа моя затрепетала, глаза наполнились слезами. Перед глазами поплыли круги.
Я вспомнил о том, как после завершения трех великих сражений Мао Цзэдун переживал момент наивысшего подъема и в то же время максимальной усталости; он откинулся в кресле, горестно вздохнул и сказал: «Иньцяо, иди сюда, расчеши мне волосы, да посильнее, до боли; хочу вздохнуть просто до боли и перевести дух!» В то время я и сам был на подъеме и радовался не меньше, чем Мао Цзэдун. Я принес расческу и сказал: «Председатель, я буду расчесывать медленно, а вы закройте глаза и подремлите». В ту пору волосы у Мао Цзэдуна были густые, тяжелые, твердые, иссиня-черные.
Я стал расчесывать их спереди назад, медленно-медленно. Волосы между зубьями расчески прорывались с огромной силой, а зубья расчески сыпались и звучно падали на пол. Я любовался этим водопадом волос. И вдруг ощутил, как что-то блеснуло, вызвало резь у меня в глазах. Я поспешно наклонился и стал снова расчесывать волосы, внимательно присматриваясь; и беззвучно, внезапно потеряв голос от волнения, я вскрикнул:
– Ой-ой-ой! Председатель, у вас седой волос!
Мао Цзэдун сидел с закрытыми глазами, сидел спокойно. Мой вскрик пробудил его. Брови его медленно нахмурились; он глубоко вздохнул. Я спросил:
– Вам его вырвать?
Мао Цзэдун еще раз глубоко вздохнул, пожевал нижнюю губу: