А дальше великокняжеский текст таков: «Свидание произошло без свидетелей. Император оставался с глазу на глаз со старцем более трех часов. Он вышел от него в глубокой задумчивости. Свите царя показалось, что на его глазах были слезы»…
«Мой покойный брат, — продолжает августейший мемуарист, — великий князь Николай Михайлович, работая несколько лет в наших семейных архивах (напомню читателю, что эти «архивы» были личными бумагами императорской фамилии! — С.К.), старался найти подтверждение этой удивительной легенды. Он верил в ее правдоподобие, но дневники нашего деда Николая I, как это ни странно, даже не упоминают о посещении им старца Федора Кузьмича…»
Биохроника жизни русского императора — это нечто, фиксируемое с подробностями детальнейшими. Так что в факте посещения старца императором можно не сомневаться, как и в факте отсутствия дневниковых записей…
Но само их отсутствие более чем убедительно. Если бы старец был просто старцем, то запись о личном развенчании легенды в дневнике Николая просто обязана была быть…
Если же император царствующий обнаружил в «Кузьмиче» императора скрывшегося, обнаружил родного старшего брата, то…
То о каких тут «записях» может быть речь! После такого шока самому впору клобук надевать!
Немногомудрый же (хотя — кто его знает, может, напротив — иезуитски мудрый!) А. Голомбиевский полностью труд и выводы великого князя Николая Михайловича одобряет и приводит свои собственные, крайне натянутые соображения. Самым «сильным» из них является, пожалуй, рассуждение о том, что, мол, Елизавета Алексеевна, умирая через полгода после 19 ноября 1825 года «от полного истощения сил» в Белеве, написала 3 мая матери: «Notre Ange est au ciel, et moi, je vegette encore sur la terre...»(Наш ангел на небе, а я прозябаю еще на земле). Мол, не могла она так притворяться! Тем более что «Notre Ange» было семейным прозвищем императора.
Ну, не питая к мужу нежных чувств (а это — достоверно), императрица как раз вполне могла, во-первых, и притворяться.
Да, скорее всего она просто изображала официальную «скорбь» — муж ведь к ней тоже нежных чувств не питал (и это — тоже достоверно).
Во-вторых же… Что написанное могло значить? Если ее супруг был на самом деле жив, то с момента его «кончины» она должна была находиться в состоянии тяжелого непрерывного стресса, хотя мужа и не любила…
Вот если бы царь действительно умер, то стресса не было бы. А он был! Так что скорая кончина — без кавычек — императрицы тут может быть еще одним подтверждением в пользу версии.
При этом кроме борьбы со стрессом надо было еще и прибегать то и дело к иносказаниям, к умолчаниям. И не относилось ли это ее «Notre Ange» (употребленное ею и в ноябрьских письмах 1825 года) не к мужу, а к умершей в младенчестве, в 1800 году, дочери Марии? Если это так, то она, употребляя как уловку безличное «наш ангел», с одной стороны — формально не лгала, а с другой — работала на новый интерес удалившегося от трона императора.
Тем более что особо нежных чувств супруги, повторяю, не испытывали друг к другу с самого начала брака, как-то странно сблизившись лишь под его конец…
И опять странная странность, перестающая быть таковой лишь при допущении версии об уходе, а не кончине Александра… Как только Елизавета умерла в забытом богом Белеве недалеко от Калуги, ее свекровь, вдовствующая императрица Мария Федоровна лично прибыла в город, забрала все бумаги покойной, в Петербурге прочла их с сыном-императором, а затем… сожгла.
Зачем?
Свои многолетние дневники Мария Федоровна незадолго до смерти тоже приказала сжечь. А она вела их полвека.
Зачем? Для того лишь, чтобы сжечь?
Вряд ли…
Но если в них было что-то, проливающее свет на тайну из тайн, то сжечь лишь дневники, начиная с осени 1825 года, означало эту тайну почти раскрыть…
И выходило, что надо жечь все.
Тот же А. Голомбиевский видит доказательство истинности смерти императора в «необыкновенном согласии всех свидетелей (в том числе — и Елизаветы Алексеевны), писавших в разное время, по разным поводам и разными способами (записки, воспоминания, письма и т. п.)» с «самыми мелочными показаниями» доктора Тарасова и других врачей о ходе болезни…
Но мало-мальски компетентный аналитик именно в этом «необыкновенном согласии» увидит доказательство как раз обратного, а именно — того, что все писавшие писали, так сказать, под диктовку, то есть имели при письме перед глазами один и тот же образец!
Впрочем, князь Барятинский показал, что хватало в «свидетельствах» и противоречий… И он же разослал «посмертный» эпикриз для постановки диагноза нескольким выдающимся русским докторам, убрав из него, естественно, слова «государь император»… Результаты впечатляют: диагноза брюшного тифа — официальной причины «кончины», не поставил из них ни один!
А ОСЕНЬЮ 1836 года к кузнице в окрестностях Красноуфимска подъехал верхом на красивой лошади видный, красивый мужчина лет шестидесяти и попросил кузнеца ее подковать…
Манеры у клиента были мягкими, но барственными, одежда же — крестьянской… Любопытствующий кузнец принялся за расспросы, тут и другие любопытствующие подошли, но ответы были уклончивы. В итоге всадника задержали и без всякого сопротивления с его стороны доставили в город. Там он назвался крестьянином Федором Кузьмичом и объявил себя бродягой, не помнящим родства.
Был он бит батогами…
Великий князь Николай Михайлович в своем труде «Император Александр I» именно в этом наказании видит доказательство отсутствия тождества «бродяги» и императора. Мол, могли такой человек, как Александр, «добровольно пойти на такого рода публичное истязание».
Но ведь в 1836 году это был уже не император! Назвался Кузьмичом — будь готов лечь на лавку. Зато цветущий вид «бродяги, не помнящего родства» как раз версию об императоре-Кузьмиче подтверждает!
После наказания Кузьмича в Красноуфимске появился великий князь (!) Михаил Павлович. Он прибыл туда по указанию Николая Первого, до которого странная история странным образом дошла. Михаил Павлович посетил бродягу прямо в остроге, разбранил начальствующих, но Кузьмич сам попросил сослать его в Сибирь, что и было сделано…
О жизни его в Сибири написать подробнее тоже соблазнительно, но я если и отклоняюсь от темы в ходе своего повествования, то лишь в интересах темы же. И поэтому придется сообщить лишь кое-что из обширных и интереснейших сведений — например, что жил там старец в нескольких местах, никем не стесняемый, что поражал знанием высшего света, образованностью, памятью, что постоянно через странников получал сведения о положении дел в России и вел таинственную переписку, что одна из его любимиц, молодая крестьянка Саша, была принята и обласкана царем Николаем, что знал старец то, чего знать вроде бы никак не мог…
Всего этого и многого другого не отрицают даже Василич и великий князь Николай.