Впрочем, чего еще ждать от церкви, поставленной в положение «Чего изволите?» по отношению к государству? Начиная с Петра, она больше не мешала царям. Но когда началась смута, Церковь не смогла прийти на помощь ни монархии, ни стране. Факты таковы: когда в 1917 году на фронте отменили обязательное участие в церковных службах, то к причастию по собственной воле ходили около 10 процентов солдат. И это на войне, где неверующих, как говорят, вообще не бывает! Что же творилось в тылу [114] ?
Что вышло в итоге «симфонии властей» — известно. Кесарь, захотевший Божеского, не смог его вместить, а Богу кесарево оказалось не нужно. Царство, не желавшее, чтоб его оценили из животворящей свободы Евангелия, в конце концов получило свою оценку из бескомпромиссной свободы большевизма, абсолютно не склонного закрывать глаза на то, что он считал грехом, злом и слабостью. Златотканый покров христианского мира пошёл на солдатские портянки, «чины» и ритуалы заменились вопросом пьяного красноармейца с наганом: «Есть Бог?» Лишь простейшая в мире книга осталась сама собой, наглядно показав, что действительно священно, а что лишь кажется таковым. И это просто Божье чудо, что после двухсот лет рабства нашлись священники — и немало! — которые на заданный им вопрос отвечали «Есть!» и получали пулю в голову [115] . Но те, кто задавал этот вопрос, тоже ведь не с Марса свалились, а были рождены и воспитаны в недрах православной Российской империи…
* * *
…Начиная с петровских времен церковь стала выходить из моды — в первую очередь, конечно, в «верхах». Зато в моду стремительно вошло просвещение. Велено было считать, что свет идет к нам с Запада, и общество послушно считало. Правда, суть этого просвещения как-то не улавливается — почему-то не приходит на ум ничего, кроме припудренной и причесанной языческой мифологии, голых баб на картинах, кофию, париков и декольте. Право, стоило за таким добром мотаться в Европу! Но — царь велел [116] !
Хуже пришлось, когда с Запада в те же радостно отверстые рты русского общества полетели идеи. Россия импортировала не только платье и галантерею, но еще «общественную мысль» и философию. «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», и каждый уважающий себя образованный русский человек непременно должен был отметиться в обществе с философской книжкой в руке и уметь поддержать соответствующую беседу. Причем книжки были сперва немецкие — это еще полбеды! А потом пришла и кругом беда — у нас появились свои доморощенные философы и обществоведы.
Идеи эти мы все знаем. Иные из них бродят в российских умах и сейчас. Спорить с ними не приходится — сама жизнь спорит. Почему-то ни идеологически обоснованная демократия, ни еще более обоснованный рынок процветания и счастья нам не принесли. Почему бы это? Совершенно замечательно о причинах сего странного казуса поведал русский публицист Иван Солоневич в своей книге «Народная монархия», где поизгалялся над российским «просвещансом» зло и метко, полностью определив ту силу, которая — черт, ведь три раза за сто лет [117] ! — ставила страну на грань уничтожения.
«Наша гуманитарная наука с упорством истинного маниака пихала нас на западноевропейские пути… Та методика общественных наук, которая родилась на Западе, была и там „богословской схоластикой и больше ничем“. Она выработала ряд понятий и терминов, в сущности мало отвечавших даже и европейской действительности. Наши историки и прочие кое-как, с грехом пополам, перевели все это на русский язык, и получились совершеннейшие сапоги всмятку. Русскую кое-как читающую публику столетия подряд натаскивали на ненависть к явлениям, которых у нас вовсе не было и к борьбе за идеалы, с которыми нам вовсе нечего было делать. Был издан ряд „путеводителей в невыразимо прекрасное будущее“, в котором всякий реальный ухаб был прикрыт идеалом и всякий призрачный идеал был объявлен путеводной звездой. Одними и теми лее словами были названы совершенно различные явления. Было названо „прогрессом“ то, что на практике было совершеннейшей реакцией, — например, реформы Петра, и было названо „реакцией“ то, что гарантировало нам реальный прогресс — например, монархия… [118] Была „научно“ установлена полная несовместимость „монархии“ с „самоуправлением“, „абсолютизма“ с „политической активностью масс“, „самодержавия“ со „свободой“ религии, с демократией и прочее и прочее — до бесконечности полных собраний сочинений. Говоря несколько схематично, русскую научно почитывавшую публику науськивали на „врагов народа“ — которые на практике были его единственными друзьями и волокли на приветственные манифестации по адресу друзей, которые оказались…» [119] —
дальше у автора идет упоминание его любимого органа ОГПУ, закатавшего Ивана Лукьяновича в свое время на Соловки в точности за то, за что и прочую интеллигенцию. Насчет ОГПУ у меня мнение другое, поэтому предлагаю читателю «друзей» подобрать на свое усмотрение. Например, «Антанта», или «цивилизованный Запад», или «сто сортов колбасы»… Но в целом ведь — здорово сказано, а?
В самом деле, как поступала наша великая русская философская мысль? В Европе зрели какие-то совершенно умозрительные теории, у нас их переводили на русский язык и искали соответствия в нашей действительности. Это было примерно столь же обоснованно, как искать симптомы родильной горячки у перепившего лесоруба — но ведь находили же, и даже пытались лечить!
«Русская гуманитарная наука оказалась аптекой, где все наклейки были перепутаны. И наши ученые аптекари снабжали нас микстурами, в которых вместо аспирина оказался стрихнин… Русская „наука“ брала очень неясные европейские этикетки, безграмотно переводила их на смесь французского с нижегородским — и получался „круг понятий, не соответствовавших ни иностранной, ни русской действительности“ — не соответствовавших, следовательно, никакой действительности в мире, круг болотных огоньков, зовущих нас в трясину.
Истинно потрясающие пророчества русских ученых отчасти объясняются полной путаницей их „научных понятий“. Отчасти объясняются и другим: хроническим расстройством умственной деятельности, возникшим в результате векового питания плохо пережеванными цитатами… Эти люди никогда ничего не понимали, не понимают сейчас и никогда ничего понимать не будут. Но именно они учили нас. И призывали, и науськивали, и разъясняли, и пророчествовали» [120]