Как видим, проблема возрождения аграрного сектора на путях укрепления трудового крестьянского хозяйства (то есть бедняцкого и середняцкого) не решается никак. Кулацкие хозяйства 20-х годов уже нельзя считать трудовыми — тем не менее их уровень товарности все равно неудовлетворительный, так что и на кулака (именно он стыдливо прячется под видом «крепкого крестьянина») ставить бессмысленно. Единственной приемлемой альтернативой является выбор между двумя вариантами крупных хозяйств — помещичьими или социалистическими. В принципе, для экономики глубоко безразлично, каким будет крупное хозяйство, — лишь бы оно было. Сейчас правильный ответ известен — будущее за крупными частными хозяйствами. Поэтому из двух равных вариантов следовало выбрать помещиков, а из двух неравных — тоже помещиков. Почему? Ну это же так просто: потому что социализм — это абсолютное зло. А почему социализм — абсолютное зло? Потому что капитализм — это абсолютное добро. А почему капитализм — абсолютное добро?
Ну это же так просто: потому что они победили!
А вот большевики насчет победы капитализма придерживались иного мнения. Более того, им совершенно не нужны были побочные эффекты ставки на помещиков — превращение половины страны в люмпенов, социальные взрывы и диктатура латифундистов.
Странные люди, а?
Через года полтора
Все уйдут на хутора.
Худо ль, лучше ль будет жить,
А нет охоты выходить.
Псковская частушка
Столыпинскую реформу новая власть не отменила, но и не стимулировала, а скорее присматривалась и тихо саботировала. Если большевики временно смирились с эсеровским «мужицким раем», то это не значит, что они собирались культивировать его и впредь. Другое дело, что, перед тем как начать аграрную реформу, надо было дать передышку крестьянину и передохнуть самим.
Земельный кодекс РСФСР 1922 года сохранил основные принципы Закона о социализации земли. Крестьянин мог пользоваться причитающимся ему наделом как угодно: остаться в составе земельного общества, уйти на хутор, выделиться на отруб или же войти в артель или колхоз. Вроде бы те же условия, что и после столыпинской реформы, — а результаты совершенно другие. После революции реформа наконец пошла. В сознании людей хутор и отруб становились предпочтительнее земельного общества. И нетрудно понять, почему
Во-первых, резко изменились условия. Исчез постоянный ужас крестьянского сословия — частная собственность на землю. Раньше хуторянин находился, как между молотом и наковальней, между крупным землевладельцем и общиной. Первый не прочь был схарчить его надел, присоединив хутор к своему хозяйству, вторая видела в нём предателя крестьянского сословия и потенциального покупателя ее собственной земли. Теперь же каждый крестьянин мог быть уверен: что бы ни случилось, его земля останется при нём.
Во-вторых, ухудшились условия в общине. Никуда, конечно же, не делись прежние ее пороки: чересполосица, мелочная уравниловка, когда каждый участок делился на всех — и хорошо, если у мужика было три полосы, а если так: «до 80 шт. полосок на один надел, и сколько раз ты побываешь на каждой из них?» [215]
Архаичное землепользование тянуло за собой и архаичное земледелие.
«Я культурник и практик, — жалуется крестьянин, — по всему сельскому хозяйству и садовод. Что я умею, то хочу показать людям. Почему я не могу показать? Потому мое пользование разбросано около 2 верст до 60 полос пахотной земли, сенокосной, то и определить не могу, так что я производил, трудился и мой труд довели до некуда негодности» [216] .
Отдельная болячка — переделы. Они редко обходились без свар, а то и мордобоя. Вот рассказ об одном из таких собраний — во-первых, он колоритен сам по себе, а во-вторых, хорошо показывает, что такое мужицкая хитрость. Когда речь зайдет о колхозах, точно те же приемы будут применены уже к самим крестьянам, так что нечего обижаться, получив тем же самым и по тому же месту…
«Здание школы полно, лица у всех серьёзные, видно, этот вопрос крепко интересует собравшихся крестьян! Заслушали спокойно инструкцию Наркомзема, тут жe успели её забыть. И принялись решать вопрос по-своему. Всем, кто живёт „на стороне“, земли не давать вовсе, ибо у нас её мало для живущих в деревне. Все, кто вошел в дом при женитьбе из чужой деревни, — пусть идет пахать землю в свою деревню. А как же жене-то его, раздается голос из угла. Она может пользоваться здесь, — разъясняет председатель.
Дальше начинают перебирать каждое семейство в отдельности, и здесь от только что установленной законности под давлением крикливых кулачков делают некоторые отступления. Крестьянину И. Ф. Макарову, который всю жизнь служит и живёт со своей семьёй в Москве, решили земли дать… Где же законность или хотя бы здравый смысл — понять довольно трудно.
Интересны ещё и такие явления… Земля делится по едокам, значит, чем больше едоков, тем больше земли. Несколько оборотистых мужичков год тому назад заявили, что они скоро женят своих сыновей, — а потому дайте земли на будущих жён. Мужики все почтенные, почему и не уважить просьбу. Вот до сих пор они владеют лишней землей, а сыновья все еще не женились…» [217]
Кроме прежних, община получила и новые, «коммунистические» пороки. В результате Гражданской войны большую роль на селе стал играть коммунистический и советский актив — а что это за персонажи, мы помним по предыдущим главам. Кроме того, отменно мутили воду демобилизованные красноармейцы, усвоившие на фронте революционные идеи, да и молодежь хотела чего-то нового, не очень понимая, чего именно. Если раньше в общине верховодили «справные» хозяева, то теперь зачастую ею управляли коммунисты — хотя и далеко не всегда. А самое интересное начиналось, когда схватывались между собой кулацкая верхушка общины и сельский актив. Нетрудно догадаться, что на пользу земледелию, и без того обременному множеством проблем, всё это не шло.
Споры вокруг вопросов землепользования кипели, дым поднимался — до неба. Эти споры отражены в письмах, которые в великом множестве приходили в органы власти и в газеты. «Крестьянская газета», например, получала до 1000 конвертов в день.
Совершенно потрясающее впечатление производят эти письма, приведенные в сборнике «Крестьянские истории» [218] . Особенно по сравнению с дореволюционным разделом того же сборника — там одни лишь жалобы и просьбы. Жалоб хватает и здесь, но кроме того, полуграмотные и совсем неграмотные крестьяне всерьез обсуждают аграрную политику страны и будущее деревни, и ведь им есть что сказать такое, что не вредно бы почитать и министру. Российский народ не обрёл благосостояния, положение его ухудшилось, но он заговорил — а рабочий скот не говорит, разве что ревет или стонет. Пожалуй, именно этот поток малограмотных писем явился одним из самых удивительных свидетельств тех глубочайших общественных преобразований, которые принесла революция.