Не то чтобы это походило на биологические изыски Третьего Рейха, скорее на сохранившееся ещё со времен Тараса Бульбы [151] разделение на «казаков» и «мужиков», аналогичное более позднему делению на воров и фраеров. То, что творили казаки по отношению к не своему населению, иначе как высшей степенью уголовного террора не назовешь. Их зверства известны из слишком большого числа разных источников, чтобы сомневаться в том, что они были, и были они исключительными. Помните «Железный поток», когда вслед за уходящими красными, покидав детей в телеги, рвануло иногороднее население? Не от грабежей же оно бежало, в самом деле…
Кстати, из всех деяний «сталинской контрреволюции» самое большое возмущение общественности — не оппозицонеров, а именно общественности — вызвало восстановление казачьих частей. Вот только не надо говорить, что виной тому была иррациональная ненависть злобного русского и нерусского народа к белым и пушистым станичникам, ладно?
Но все это меркнет перед тем, что творилось в Сибири. Там правили бал в трогательном единении казачьи отряды атаманов Семенова и Анненкова и состоящие чёрт знает из кого банды барона Унгерна. Свидетельств много, но книга, в общем-то, не об этом, так что не будем собирать мозаику, а прибегнем снова к Купцову, который на материалах судебного процесса над атаманом Анненковым рассказывает о его «миротворческой работе».
«Самое типичное — это в ряд к плетням привязать (а если были гвозди, то и прибить руки) всех жителей и начать всех люто пороть, всех, со стариками и детьми. А позже начинались пыточные казни, когда людей сжигали по частям, четвертовали (не убивая), сажали на кол, сдирали кожу ремнями. Вырывали глаза, отрезали языки, женские груди, гениталии… Приколотив гвоздями мать к стене дома, самый кайф распилить у нее на коленях её детей… Вообще-то насиловать кучей и убить — это примитивно, хорошо опосля етьства у девчонки вырвать глаза, отрубить пальцы и запихнуть это все в глотку ее жениху, а также сие сделать с семейной парой, при этом самый „цимес“, если жена беременная, тогда можно, „аккуратно“ вырвав плод, поджарить его и скормить собакам, а то и мужу, клещами раскрыв тому рот. А четвертовать лучше было так: прибить человек двести к шпалам, чтобы руки и ноги были по сторонам рельсов. И под оркестр, не торопясь, поехать на своем фирменном „поезде смерти“ по рукам и ногам и просторам Родины.
Самое рядовое описание конкретных событий в каком-то месте обвинительного заключения: „Тогда пьяная разнузданная банда стала зверски пороть крестьян, насиловать женщин и девушек и рубить крестьян, невзирая на пол и возраст, да и не просто рубить, — заявлял свидетель Довбня, — а рубить в несколько приемов: надрубят руку или ногу, затем разрежут живот и достанут оттуда кишки, а то кишками-то учнут детей душить“… По словам свидетеля Турчинова, ворвавшись в крестьянскую хату, аннепковцы, если в хате были дети-младенцы, всегда насаживали ребенка на штык и поджаривали его в печи. Вообще в живых оставались только те, кого анненковцы заставляли закапывать казнимых живьем в землю. Последних могли, куражась, и наградить» [152] .
И напоследок предельно простое свидетельство с судебного процесса над Анненковым, состоявшегося в 1927 году.
«Перед судом — свидетельница Ольга Алексеевна Коленкова, пожилая крестьянка. Из-под линялого ситцевого платка выбивается седая прядь. Бугристый шрам пролегает через всю щеку. Она говорит медленно, трудно.
— Белые, вот его молодчики, — указывает она на атамана, — убили у меня двух старших сынов. Одному было двадцать два, другому — пятнадцать. А меня привязали за ногу к конскому хвосту. И погнали лошадь в сторону камышей. (В руках я малых детишек своих держала.) Всю спину до костей мне ободрали. Как я в памяти осталась — не знаю. Чую, остановилась лошадь и кто-то отвязал меня. Потом услышала: „Иди за нами“. Я поняла, повели кончать. Привели в камыши, я перекрестилась, легла от слабости. Если бы это было днем, может быть, и прикончили меня, но это была ночь, ничего не видно… У одного ребёнка, у мальчика, руку отрубили, так он и умер потом в больнице.
— Сколько ему было лет? — спрашивает председательствующий.
— Два годика, а второму четыре. Второму перебили спинку. Сейчас он горбатый… А дальше что было, не знаю… Без памяти упала… И жива осталась. Забыли, видно, про меня, покуда детей мучили…» [153]
Не обязательно именно эта публика развлекалась в недрах крестьянских восстаний — да и зверства там были все же менее изобретательными. Но они устанавливали планку, верхний уровень изуверства, к которому подтягивались остальные палачи, а вслед за ними и красные — как удержишь?
…А мы ведь еще забыли про армию, которая тоже не прочь была побунтовать. В Тюмени, например, восстание опиралось на расположенные вдоль железной дороги части полевого строительства. Ну это, впрочем, другая история — у строителей всегда было повышенное количество «спецов», а данный контингент изначально склонен к изменам. Сие лишний раз доказывает, что восстание было не спонтанным, а заранее подготовленным, раз сумели договориться с военспецами.
Но вот вполне «народная» часть — Туркестанская дивизия под командованием Александра Сапожкова. Её мятеж был вызван, как пишется в предисловии к сборнику документов «Поволжье», «растущим недовольством крестьян продолжающейся Гражданской войной и политикой военного коммунизма».
Мятежный комдив и в самом деле был по происхождению крестьянином, а кроме того, еще и левым эсером. Но документ, приведенный в том же сборнике, свидетельствует, что дело тут не в военном коммунизме и уж тем более не в войне, против которой доблестные краскомы ничего не имели. Причина куда проще. Туркестанскую дивизию, воинскую часть, окрыленную и отягощенную всеми славными боевыми традициями РККА, решили перебросить на польский фронт. И по этой причине начали строить.
Из показаний бывшего помощника начальника штаба 2-й Туркестанской дивизии Е. Хорошилова. 7 августа 1921 г.
«…У Сапожкова с первых же дней гили крупные нелады с подивом [154] дивизии, которые особенно обострились во время стоянки дивизии в Пугачевском уезде, когда в г. Пугачев приезжал ревтрибунал Заволжского военного округа, поарестовавший много лиц из комсостава за драки и пьянство, которые, кстати, благодаря общему кумовству карались не особенно строго. Комбриг Зубрев, со слов Сапожкова, объяснил эти нелады с политическими работниками дивизии тем, что „пришлют молокососов, соскочивших со школьной партийной скамьи с правом учить других, контролировать и арестовывать. А где же они были, когда в восемнадцатом году мы выходили с голыми руками против буржуазии… (и т. д., и т. п. — Е. П.)“. Намека на восстание никогда не было. Все ограничивалось лишь разговорами. Мнение большей части комсостава и красноармейцев было на стороне Сапожкова и Зубрева [155] , так как большая часть дивизии была с ними ещё с начала 1918 г. на Уральском и Южных фронтах».