Государство в своем вечном стремлении собрать ресурсы для защиты тысячеверстных границ, строительства дорог и городов представляло собой высшую по отношению к первобытным деревням силу. А жители деревень не отождествляли себя с государством, они рассматривали государство именно как силу — внешнюю и чуждую. В свою очередь, государство считало именно себя единственным представителем и сущностью нации, будь то самодержавие или коммунистический строй. Ассоциируя нацию с системой, российское государство способствовало отчуждению населения от государства, замедляло процесс формирования полноценной нации из разрозненных микросоциумов. Поэтому крах самодержавия как системы вызвал стремительный распад России на новые государственные образования. Коммунисты временно восстановили Российскую империю в ее прежних границах, купив власть за принцип «права наций на самоопределение». Построив за несколько лет яростную, драчливую и насквозь запиаренную демократию и оголтелый пиратский рынок, Россия осуществила важное капиталовложение. Новый период формирования российской нации происходит именно сейчас.
Сломаны барьеры, мешавшие движению, возникли новые активные классы. Мимикрия переходного периода уже начала облетать, и миру предстает новая Россия, для которой свободный рынок и демократия становятся такими же привычными, как и навязанные Петром табак и европейское платье. При этом важно не впадать ни в товарный, ни в идейный фетишизм и не отождествлять с национальным развитием ни свободный рынок, ни демократию, ни европейское платье и даже не табак.
Идеи как холодное оружие
Называя три источника и три составные части марксизма, коммунисты упустили четвертый источник — рациональную механистическую идею мира. Ньютон верил, что стоит ему узнать координаты мира в момент творения, и он сможет все рассчитать наперед. С такой же уверенностью советские коммунисты принимали идеи рациональности и просчитываемости социального устройства. В XX веке было строго доказано, что невозможно рационально рассчитать не только пути мира от его сотворения, но даже и пути элементарной частицы здесь и сейчас. Что же говорить о рациональном расчете человеческих побуждений!
Тем не менее Михаил Горбачев, вдохновляемый академиками А. Аганбегяном и Л. Абалкиным, пустился в последний поход за рационально рассчитанным миражом ускорения. Чем ближе он к этой цели приближался, тем дальше она от него удалялась. Ценой гиперрационализма власти стала нерациональная гибель империи.
Михаил Горбачев пытался поймать, восстановить, укрепить ускользавшую рациональность жизни, но его попытки наталкивались на нерациональность побуждений его союзников, противников, элиты и народа. Его программа была рациональной — ввести демократию, наладить отношения с Западом, заключить Союзный договор на новой основе. Однако, улучшив отношения с СССР, бывшие противники по холодной войне сразу же поставили себе следующую цель — не сохранение нового статус-кво, а переигрывание результатов последних горячих и холодных войн в свою пользу. Соратники, воспользовавшись предоставленными им возможностями, теперь уже конкурировали за лидерство с самим Горбачевым. Союзные республики использовали появившиеся новые права для подготовки полного выхода из СССР. Никто не согласился остановиться на тех границах, которые для них начертал бывший генсек. Трагедия Горбачева заключалась в попытке рационального урегулирования взрывоопасной нерациональной ситуации, опираясь не на силу и преобладающие ресурсы, а на ожидание такой же рациональности от других.
Горбачев, может быть, прямо и не осознавая этого, посягнул на святая святых имперского государственного устройства. Он и его люди предали основы классовой солидарности госаппарата как внутри СССР, так и в отношениях с внешними союзниками. Именно генсек совершил революцию, как император Николай до него. Они оба вышли из системы, решив, что некие внешние или высшие принципы дают обоснование и оправдание их действий или бездействия, что для них есть нечто более высокое, чем возглавляемое ими государство. Михаил Горбачев не протянул руку помощи союзникам и не вмешался в исход антикоммунистических переворотов в странах Восточной Европы. Гибель Чаушеску и Хонеккера, разрыв с Кастро — вот та цена, которую заплатили бывшие союзники за торжество «общечеловеческих ценностей» в Кремле.
Когда люди из ближайшего окружения Горбачева поняли, что их тоже защищать никто не собирается, они организовали плохо подготовленный и уже бессмысленный бунт. Борис Ельцин понял суть политики Горбачева раньше и лучше, чем его ближайшие соратники, и своевременно ушел в «опричнину». Организованные по территориальному принципу республиканские коммунистические партии и республиканский аппарат, клановая и классовая аппаратная солидарность оказались сильнее имперских связей и погрязшей в интригах имперской бюрократии.
История перестройки преподает ценные уроки для любого правителя, достойные Макиавелли. Нельзя менять все и сразу. Необходимо прежде всего сохранить верность своего собственного окружения и аппарата. Но если сам король предает, то эпидемия предательства накрывает всю страну — на этом заканчиваются династии и прекращаются империи.
Идеи оказались сильнее математических расчетов, сильнее рационализма. XX век был богат на идеи. Некоторые сильнейшие идеи XX века пришли из России. Иные зародились за пределами России и СССР. Установив «железный занавес», коммунисты постарались ограничить проникновение «чуждых» идей на подконтрольную им территорию. Одновременно они постарались пресечь возникновение новых идей у себя дома. В результате возник идеологический заповедник, заказник, где люди десятилетиями потребляли все те же предписанные сверху и когда-то удачно сработавшие идеи. Идеологическая политика коммунистов была подобна их же экономической политике — многократное тиражирование однажды освоенных образцов, подавление внутренней и внешней конкуренции. Результатом стали, с одной стороны, волчий голод на новые идеи и товары, а с другой — отсутствие иммунитета к заведомо пагубным идеям и типам потребления.
Под идеологической крышкой КПСС бродило и подпирало невероятное варево из новых и старых российских, советских, западных и восточных идей. Те, кто системой был поставлен следить за идеологической девственностью населения, сами охотно теряли невинность, организуя «закрытое» потребление «запретных плодов» внешних цивилизаций. Идеологически проверенные работники Внешторга везли в СССР пластинки западных рок-групп и альбомы художников-сюрреалистов, джинсы и колготки. В недрах КГБ возникали поклонники мистических культов и экзотические экстрасенсы. Институты и отделы ЦК КПСС превращались в островки политической фронды и кружки любителей западной демократии. Полученное новое знание служители системы, конечно, не могли удержать за закрытыми дверями и распространяли посредством кухонной свободы слова и «сарафанного радио». Многократный пересказ и переписывание через десятые руки и двадцатые уста только усиливали привлекательность мира из замочной скважины.
Санкционировав «гласность», Горбачев вряд ли ожидал столкнуться с таким бурным идеологическим напором. Главной неожиданностью было то, что носителями «враждебных» идей оказались не чужие, а свои — плоть от плоти системы. Даже академик Сахаров, который в течение многих лет считался главной идеологической угрозой и в период перестройки получил, наконец, возможность открытой политической деятельности, был в доску своим: маститый советский академик, барин, изобретатель водородной бомбы, он совершенно не был похож ни на революционера, ни на агента вражеских разведок.