Управляемая демократия по Суркову — «это навязываемая некоторыми центрами глобального влияния, навязываемая всем народам без разбора, навязываемая силой и лукавством шаблонная модель неэффективных, а следовательно, управляемых извне политических и экономических режимов».
Здесь в одном определении, как представляется, смешаны два. С одной стороны, управляемая демократия может рассматриваться как методология глобального управления или же как технология решения конкретных политических, экономических и прочих задач посредством «демократизации» — мягкого внедрения или прямого навязывания определенного набора западных демократических стандартов. С другой — управляемой демократией нужно называть политический режим в стране, успешно подвергнутой «демократизации» и отказавшейся либо принужденной отказаться от суверенных претензий, пусть не полностью, но в немалой части.
Суверенной демократией также можно назвать и технологию, используемую режимом, и режим как таковой. Демократия в самом общем смысле представляет собой комплекс правовых и политических институтов, призванных обеспечивать гражданам набор личных, политических, экономических и прочих прав и свобод, участие всех желающих граждан в управлении государством, учет их интересов. С технологической точки зрения суверенная демократия предполагает самостоятельное (максимально самостоятельное) определение форматов демократических институтов. И назвать суверенно-демократическим можно лишь тот режим, который отстаивает собственную самостоятельность и соответственно самостоятельность государства настолько, насколько это целесообразно и возможно в современном мире. «Мы хотим (…) сотрудничать (…) по справедливым правилам, а не управляться извне», — в этой формулировке едва ли не вся суть и суверенной демократии, и нашего практического подхода к суверенитету.
Одного из корреспондентов эти разъяснения не удовлетворили, и он прямо задал вопрос: мол, если Россия — часть Европы, а у той «некий паттерн демократий», причем работающий, то почему бы его просто не заимствовать? И, дескать, чем российское понимание демократии отличается от европейского?
На это Сурков ответил, что, во-первых, никаких принципиальных различий в понимании демократии в России и Европе нет и «паттерны не отличаются». Следовательно, к чему заимствовать то, что уже есть? Во-вторых, суверенитет не означает ни отказа от восприятия чужого политического опыта, ни тем более самоизоляции.
Отдельные институты и стандарты институтов как перенимались, так и будут перениматься. В-третьих, в данном случае быть суверенным — значит самостоятельно решать, что перенимать, а что нет, что переносить на свою почву сразу и целиком, а что постепенно и частично. Сурков здесь довольно последователен: «…в ряде важнейших нюансов демократия в Германии отличается от демократии во Франции не по сути, не паттернами, а схемами своего функционирования. Есть разные традиции, разные уклады (…) Почему с этим никто не хочет считаться? Почему мы должны получать чей-то чертеж и тупо ему следовать? Мы что, не вправе его интерпретировать?».
Однако такой «творческий копиизм» отнюдь не исключает и сугубо собственного «демократического творчества». Оно было и будет. Это уже, что называется, между строк.
3
На брифинге были в очередной раз прокомментированы обвинения России в откате от демократии. Для начала Сурков привел пару цитат из западных СМИ конца 1990-х годов, иллюстрирующих общее в то время мнение о нашей стране как о совершенно недемократической. Только тогда нас порицали за слабость власти, конфликты между президентом и парламентом, наглое поведение бизнес-олигархов. Теперь ситуация прямо противоположная, зато в моду вошло восхваление периода 1990-х как времени успешного демократического строительства. Можно было бы над всем этим смеяться или вообще игнорировать, если бы претензии не были запредельно назойливыми, не сопровождались призывами и угрозами «наказания» и тем более, если бы за ними не проглядывалось явное желание устроить нам «демократизацию».
Сурков дипломатично признал, что часть высказываемой сейчас критики конструктивна. Кремль на нее реагирует «с пониманием». Но «преодоление 1990-х» будет продолжаться, и коли кто-то считает это откатом, то да, будем дальше откатываться. И попытки Запада посредством «демократизации» решать, в частности, проблемы своей энергетической безопасности, давить на нас ради получения хотя бы частичного контроля над недрами и трубопроводами получат жесткий отпор.
Касаясь «демократизации углеводородов», Владислав Юрьевич не удержался от гротеска: «…у меня есть ощущение, что если бы в Москве пришли к власти даже людоеды, но они при этом бы отдали кое-что кое-кому, то эти людоеды сразу были бы признаны очень демократическим правительством». Западным friends, несомненно, милы все же не людоеды, а грантоеды, но у последних тоже ничего не выйдет.
4
Еще один корреспондент воспринял близко к сердцу информацию о том, что только «Единая Россия» поддерживается российской властью и морально, и материально (что есть полная неправда, разными видами кремлевской поддержки пользовались и пользуются очень многие партии, правда, масштаб, конечно, несопоставим). И он предположил, что Кремлю следовало бы «поддерживать либо все партии, либо вообще никого не поддерживать».
Суркову пришлось провести ликбез. Он напомнил про то, что поддержка главой государства той партии, которая поддерживает его, равно как и многолетнее доминирование одной партии на политической сцене и тем более в парламенте, полностью соответствует базовым представлениям о демократии и политической практике многих государств.
Все бы ничего, но в его словах есть одно явно уязвимое место. И Буш, и Блэр, и Ширак, и Меркель — все они сами состоят в партиях, в них делали карьеру, от них баллотировались и избирались. У нас же Путин в «Единой России» не состоит. И она ему обязана всем, включая факт собственного существования.
Не дожидаясь дополнительного вопроса, Сурков двинул тезис о неформальной принадлежности к партии, причем так его изложил, что и его самого теперь можно считать «неформальным единороссом» (это в общем соответствует действительности): «"Единая Россия" — да, это партия, которой мы — кто формально, кто неформально, — принадлежим». Более того, охарактеризовав беспартийность президента как издержку департизации, проводившейся в начале 1990-х (декоммунизации), он предположил, что «в ближайшей исторической перспективе» глава российского государства будет состоять в какой-нибудь партии.
Последние слова недобросовестные журналисты и эксперты немедленно истолковали в том ключе, что Сурков пообещал скорое вступление Путина в «Единую Россию». Этого, наверное, совсем исключать нельзя. Но речь шла в данном конкретном случае явно о преемнике Путина.
На самом деле есть свои плюсы и в партиизации института президентства, и в сохранении его принципиальной беспартийности, а по сути надпартийности. В первом случае устраняется двусмысленная неформальность в отношениях власти и партии власти (если мы имеем в виду властную систему в ее нынешнем виде). Во втором — консервируется существенный внешний элемент «царистской» конструкции высшей власти.