Этот тезис используется в том числе и для отрица­ния возможности государственного вмешательства в экономику. Если игроки на рынке по своей приро­де лучше информированы, чем правительство, то все шаги, на которые оно пытается их подвигнуть, будут менее эффективны, чем те решения, которые они при­нимают сами. В сущности, с учетом их способности к идеальному предвидению компании уже будут де­лать то, чего правительство надеется достигнуть сво­им вмешательством, и уклоняться от следования его советам. В частности, носителями этого абсолютно­го знания считаются компании, сумевшие выжить на финансовых рынках, работающие именно с экономи­ческими знаниями и чье суждение поэтому не долж­но вызывать никаких сомнений.

В практическом плане этой аргументации присущи три слабых момента. Во-первых, поскольку многие рынки далеко не идеальны, у нас нет никакого пра­ва предполагать, что даже самые успешные компа­нии отточили свои способности по сбору информа­ции до максимально возможной степени. Во-вторых, в условиях стремительно изменяющегося мира мы не сможем даже определить, из чего именно немного времени спустя будет состоять идеальное знание; по­скольку приобретение информации требует време­ни, окажется, что ни одна компания не обладает до­статочными знаниями, которые потребуются в чуть более отдаленном будущем. Во время продолжитель­ного биржевого бума 1990-х годов многие от приро­ды осторожные люди тоже поверили в то, что сектору информационных технологий каким-то образом уда­лось решить все эти проблемы. Последовавший по­сле 2000 года коллапс должен служить полезным на­поминанием о том, что информация, сопровождаю­щая биржевые сделки, зачастую менее чем идеальна. В-третьих, определенные разновидности информа­ции особенно легкодоступны для тех, кто находит­ся в ключевых точках и способны получать информа­цию за пределами рынка (то есть для правительства). Иными словами, если компании могут иметь преиму­щество над правительством при получении отдель­ных видов информации, то в отношении информа­ции другого вида преимущество имеет правительство.

Однако мы имеем дело с миром, в котором сила этих возражений не принимается во внимание и где вера в информационное превосходство успешных компа­ний над правительством превратилась в неоспоримую идеологию в такой степени, что, как мы видели в гла­ве II, госучреждения всех уровней страдают от хро­нического отсутствия уверенности в своих способно­стях. Чтобы не лишиться самоуважения и сохранить за собой хоть какую-то легитимность, они пытаются подражать частным компаниям настолько, насколь­ко это возможно (например, посредством внутрен­ней маркетизации), отбирая у частного сектора спе­циалистов, консультантов и реальное предоставление услуг, а также приватизируя как можно больше госу­дарственных (или бывших государственных) органи­заций и вообще выставляя их на суд финансовых рын­ков. В ходе этого процесса неизбежно отбрасываются сформировавшиеся в XIX веке различия между эти­кой государственной службы и этикой частного биз­неса, а прежние запреты объявляются устаревшими. Если мудрость частной компании неизменно превы­шает мудрость правительства, то идея о том, что влия­ние деловых кругов на правительство должно иметь какие-то пределы, становится абсурдной.

Этот процесс превращается в порочный круг. Чем большую часть своих функций правительство отдает на откуп частным подрядчикам, тем сильнее его слу­жащие реально утрачивают компетенцию в соответ­ствующих сферах, хотя прежде были в них непревзой­денными специалистами. Теперь же они становят­ся просто посредниками между своим начальством и частными компаниями, уступая последним все свои профессиональные и технические знания. И вскоре частные подрядчики смогут с полным на то правом утверждать, что лишь они обладают достаточным опытом для оказания данных услуг.

В процессе максимального уподобления своей дея­тельности стилю частных компаний властные струк­туры вынуждены также расстаться с ключевым аспектом своей роли—тем, что они являются власт­ными структурами. Следует отметить, что этот про­цесс нисколько не затрагивает органы центрального правительства. В сущности, вовсе не приводя к ис­чезновению государственной власти, о чем мечта­ют либертарианцы, приватизация госорганизаций влечет за собой концентрацию политической вла­сти в эллипсе: последняя образует плотное цент­ральное ядро и взаимодействует преимущественно с элитой частного бизнеса. Это происходит следую­щим образом. Власти нижнего и среднего уровней, в частности местные госструктуры, вынуждены пе­рестраивать свою деятельность по модели «покупа­тель — продавец», задаваемой рынком. Вследствие этого они лишаются своей политической роли, кото­рую перетягивает к себе центр. Кроме того, централь­ное правительство приватизирует многие из своих собственных функций, передавая их различным кон­сультантам и поставщикам. Однако остается неустра­нимое политическое ядро, составляющее выборную часть капиталистической национальной демократии, которую нельзя распродать (хотя она может идти на компромиссы с лоббистами) и которая облада­ет верховной властью, по крайней мере в решениях о том, что и как приватизировать и отдавать подряд­чикам. Это ядро в процессе приватизации становится все меньше и меньше, но его невозможно полностью уничтожить, не ликвидировав концепций государ­ства и демократии как таковых. Чем большую роль играют приватизационная и маркетизационная мо­дели предоставления общественных услуг, особен­но на местном уровне, тем сильнее ощущается нужда в якобинской модели централизованной демократии и гражданства без каких-либо промежуточных поли­тических уровней.

УГРОЗА ГРАЖДАНСКИМ ПРАВАМ

Все это влечет за собой серьезные проблемы в отно­шении демократических прав гражданства. Фридланд (Freedland, 2001) подчеркивает, что отношения между правительством, гражданами и поставщиками прива­тизированных услуг представляют собой треугольник. Граждане связаны с властью (центральной или мест­ной) посредством демократической избирательной и политической системы. Власти посредством кон­трактов связаны с поставщиками услуг. Но граждане не имеют ни рыночной, ни гражданской связи с по­ставщиками услуг и после приватизации лишаются возможности ставить вопрос о качестве услуг перед правительством, потому что уже не оно их оказыва­ет. В результате общественные услуги приобретают постдемократический характер: отныне правитель­ство отвечает перед демосом только за общую поли­тику, а не за ее конкретное воплощение.

После того как Фридланд написал это, случи­лась череда британских железнодорожных кризисов 2000-2002 годов, которые помогли выявить еще один момент: субподрядную цепочку. После приватизации или получения подряда компании передают часть сво­их обязанностей субподрядчикам следующего уровня, что еще сильнее увеличивает дистанцию между граж­данами и услугой. Установить ответственность за же­лезнодорожные кризисы в значительной степени было затруднительно из-за того, что непрерывно удлиняв­шаяся цепь субподрядов превращалась в юридический лабиринт, в котором терялась возможность опреде­лить, кто за что отвечает по условиям контрактов. Во­прос о качестве услуг в лучшем случае мог быть решен лишь в ходе запутанного судебного разбирательства.

Таким образом, принцип выдачи подрядов вле­чет за собой серьезный риск. Однако власти все бо­лее склонны идти на этот риск, искушаемые новыми заманчивыми возможностями. Пытаясь дистанциро­ваться от предоставления услуг посредством длин­ных субподрядных цепочек, правительство подра­жает самым хитрым компаниям, которые, как гово­рилось в главе II, открыли в 1990-е годы, что могут избавиться от своего ключевого бизнеса как таково­го, а затем сосредоточиться на единственной задаче — выстраивать образ своего бренда с помощью реклам­ных технологий, не заботясь о качестве продукции. Насколько облегчится задача властей, если им нужно будет только культивировать свой бренд и образ, пе­рестав отвечать за реальное качество результатов сво­ей политики! Подобные процессы, несомненно, вле­кут за собой деградацию демократии.