Book.

В рамках постдемократии с присущей ей сложно­стью постпериода продолжают существовать прак­тически все формальные компоненты демократии. Но в долгосрочной перспективе следует ожидать их эрозии, сопровождающей дальнейший отход пре­сыщенного и разочарованного общества от макси­мальной демократии. Доказательством того, что это происходит, служит по большей части вялая реакция американского общественного мнения на скандал во­круг президентских выборов 2000 года. Признаки ус­талости от демократии в Великобритании проявля­ются в подходах консерваторов и новых лейбористов к местному самоуправлению, которое почти без вся­кого сопротивления постепенно отдает свои функ­ции как органам центральной власти, так и частным фирмам. Кроме того, следует ожидать исчезновения некоторых фундаментальных столпов демократии и соответствующего параболического возвращения ряда элементов, характерных для преддемократии. К этому приводит глобализация деловых интересов и фрагментация остальной части населения, отни­мающие политические преимущества у тех, кто бо­рется с неравенством при распределении богатства и власти, в пользу тех, кто хочет вернуть это неравен­ство к уровню преддемократической эпохи.

Некоторые заметные последствия этих процес­сов уже можно наблюдать во многих странах. Госу­дарство всеобщего благосостояния из системы все­общих гражданских прав постепенно превращается в механизм для вознаграждения достойных бедня­ков; профсоюзы подвергаются все большей маргина­лизации; вновь становится все более заметной роль государства как полицейского и тюремщика; растет разрыв в доходах между богатыми и бедными; нало­гообложение теряет свой перераспределительный ха­рактер; политики отзываются в первую очередь на за­просы горстки вождей бизнеса, чьи особые интересы становятся содержанием публичной политики; бед­ные постепенно утрачивают всякий интерес к поли­тике и даже не ходят на выборы, добровольно возвра­щаясь к той позиции, которую вынужденно занима­ли в преддемократическую эпоху. То, что подобный возврат к прошлому в наибольшей степени заме­тен именно в США — в обществе, наиболее ориенти­рованном на будущее, проявившем себя в прежние времена в качестве лидера демократических дости­жений, — объяснимо лишь феноменом демократиче­ской параболы.

Глубокой двусмысленностью отличается постде­мократическая тенденция все более подозритель­ного отношения к политике и желания взять ее под строгий контроль, что опять-таки особенно замет­но в случае с Соединенными Штатами. Важным эле­ментом демократического движения было требо­вание общественности, чтобы власть государства использовалась для недопущения концентрации частной власти. Соответственно, атмосфера циниз­ма в отношении политики и политиков, невысокие ожидания по части их достижений и жесткий над­зор за масштабами их деятельности и полномочий вполне отвечают повестке дня тех, кто желает об­уздать активное государство, например принявшее форму государства всеобщего благосостояния или кейнсианского государства, именно с целью освобо­дить частную власть и вывести ее из-под контроля. По крайней мере в западных обществах неконтроли­руемая частная власть была не менее заметной чер­той преддемократических обществ, чем неконтроли­руемая власть государства.

Кроме того, состояние постдемократии заметным образом сказывается на характере политической ком­муникации. Вспоминая всевозможные формы поли­тических дискуссий в меж- и послевоенные десяти­летия, поражаешься существовавшему в то время сравнительному сходству языка и стиля государствен­ных документов, серьезной журналистики, популяр­ной журналистики, партийных манифестов и публич­ных выступлений политиков. Разумеется, серьезный официальный доклад, предназначенный для сообще­ства тех, кто занимался разработкой политики, отли­чался своим языком и сложностью от многотираж­ной газеты, но по сравнению с сегодняшним днем различие было невелико. Язык документов, имеющих хождение в кругу тех, кто занимается разработкой политики, не претерпел за это время существенных изменений, однако радикально изменился язык дис­куссий в многотиражных газетах, правительственных материалов, предназначенных для широкой публи­ки, и партийных манифестов. Они почти не допуска­ют сложности языка и аргументации. Если человек, привыкший к такому стилю, неожиданно получит до­ступ к протоколу серьезной дискуссии, он растеря­ется, не зная, как его понимать. Возможно, новост­ные программы телевидения, вынужденного кое-как существовать между двух миров, оказывают людям серьезную услугу, помогая им устанавливать подоб­ные связи.

Мы уже привыкли, что политики говорят не так, как нормальные люди, изъясняясь бойкими и отто­ченными афоризмами в оригинальном стиле. Мы не задумываемся над этим явлением, а ведь такая форма коммуникации, подобно языку таблоидов и партийной литературе, не похожа ни на обыкно­венную речь людей на улице, ни на язык реальных по­литических дискуссий. Ее задача — в том, чтобы оста­ваться неподконтрольной этим двум основным разно­видностям демократического дискурса.

Отсюда возникает несколько вопросов. Полвека тому назад население в среднем было менее образо­ванным, чем сегодня. Было ли оно в состоянии по­нимать предназначенные для его ушей политические дискуссии? Несомненно, что оно более регулярно уча­ствовало в выборах по сравнению с последующими поколениями, а во многих странах постоянно поку­пало газеты, обращавшиеся к нему не на столь при­митивном уровне, и готово было платить за них более высокую долю своих доходов, чем платим мы.

Чтобы разобраться в том, что произошло за истек­шие полвека, необходимо рассмотреть этот процесс в более широкой исторической перспективе. Поли-тики, в первой половине века застигнутые врасплох сперва призывами к демократии, а затем и ее реалия-ми, старались придумать, как им следует обращать-ся к новой массовой общественности. В течение ка­кого-то времени казалось, что лишь такие манипу­ляторы и демагоги, как Гитлер, Муссолини и Сталин, владеют секретом власти, приобретенной путем ком­муникации с массами. Неуклюжесть попыток гово­рить с массами ставила демократических политиков примерно в равные дискурсивные условия с их элек­торатом. Но затем рекламная индустрия США нача­ла оттачивать свое мастерство, добившись особен­ных успехов благодаря развитию коммерческого те­левидения. Так умение убеждать стало профессией. До сих пор большинство ее представителей посвя­щают себя искусству продажи товаров и услуг, од­нако политики и прочие из числа тех, кто использу­ет убеждение в своих целях, с готовностью шли сле­дом, подхватывая инновации рекламной индустрии и добиваясь максимального сходства своего занятия с торговлей, чтобы извлечь как можно больше выго­ды из новых методов.

Мы уже настолько привыкли к этому, что по умол­чанию воспринимаем партийную программу как «то­вар», а в политиках видим людей, «впаривающих» нам свое послание. Но на самом деле все это совсем не так очевидно. Теоретически были доступны и другие ус­пешные механизмы обращения к большому числу людей, используемые религиозными проповедника­ми, школьными учителями и популярными журна­листами, пишущими на серьезные темы. Поразитель­ный пример последнего мы видим в лице британско­го писателя Джорджа Оруэлла, который стремился превратить массовую политическую коммуникацию и в разновидность искусства, и в нечто весьма серь­езное. С 1930-х по 1950-е годы в британской популяр­ной журналистике было весьма распространено под­ражание Оруэллу, которое сейчас практически сошло на нет. Популярная журналистика, как и политика, начала строиться по образцу рекламы: очень корот­кие сообщения, почти не требующие концентрации внимания, и использование слов для создания ярких образов вместо аргументов, обращенных к разуму. Реклама — это не рациональный диалог. Она не дока­зывает необходимость покупки рекламируемой про­дукции, а связывает последнюю с конкретной образ­ной системой. Рекламе невозможно возразить. Ее цель — не вовлечь вас в дискуссию, а убедить сделать покупку. Использование ее методов помогло полити­кам решить задачу коммуникации с массами, но от­нюдь не пошло на пользу самой демократии.