2 декабря 1918 г., прощаясь со столицей, президент Вильсон выступил перед объединенным заседанием конгресса. Впереди были важнейшие дипломатические переговоры, и зал палаты представителей был переполнен. Особенно внимательно слушали президента дипломаты, ведь через несколько часов главы их правительств будут читать их оценку того, с чем американский президент отправляется в Европу.
Вильсон сразу же поставил вопрос ребром. Америка принесла на алтарь победы большие людские и материальные жертвы, и задача, более того — долг американского президента сделать так, чтобы эти жертвы не были напрасными. «Теперь моей обязанностью является принять непосредственное участие в создании того, ради чего они отдали свои жизни. Я не могу себе представить никаких других соображений, которые превосходили бы по важности это… Я осознаю огромность и сложность дела, которое я предпринимаю; я полностью осведомлен о своей суровой ответственности. Я слуга народа. У меня нет личных целей или помыслов в осуществлении этого дела Я еду, чтобы отдать лучшее, что есть во мне, для мироустройства, в котором я должен участвовать по прибытии на конференцию, ведя переговоры с коллегами из союзных правительств».
Обстоятельством, которое было признано решающим впоследствии, было то, что президент не просил совета конгресса, не предложил сенаторам присоединиться к делегации, не делился своими планами. К чему он стремился, куда, в каком направлении бросал американскую мощь? Никто не мог ответить на эти вопросы определенно. Для ясности понимания складывающейся ситуации подчеркнем тот факт, что американский правящий класс никогда не был политическим монолитом. В отдельные периоды (скажем, после нападения японцев на Перл-Харбор) он обретал единство, и можно было говорить об общенациональном согласии, консенсусе. Но логика партийной борьбы, сталкивание интересов тех, кто ориентировался на внутренний рынок, и тех, кто ориентировался на международную торговлю, подрывали национальное единство. Многих страшила борьба с традиционными соперниками. Так было и в первые десятилетия XX в. К 1919 г. американская дипломатия открыла дороги к вершинам мирового могущества, но путь туда был опасен. Эту идею разделяли многие из тех, кто в США следил за поездкой Вильсона.
4 декабря 1918 г. корабль «Джордж Вашингтон», прежний германский лайнер, покинул гавань Нью-Йорка, обогнул статую Свободы и встретил эскорт из превосходных морских кораблей. На борту лайнера президент Вильсон отправился на главную дипломатическую битву своего времени — Версальскую мирную конференцию. Американская делегация насчитывала 1300 человек. Пушки салютовали президенту, толпы на пирсе махали руками, в небе дирижабли и самолеты кружили над лайнером. Государственный секретарь Роберт Лансинг отпустил из своей каюты голубя к своим оставшимся на берегу родственникам с посланием, говорившим о его вере в мирное устройство поколебленного мира. На корабле разместились лучшие эксперты, которых только могли дать государственные учреждения и университеты. Справочный материал занимал целые каюты. На лайнере разместились французский и итальянский послы в Соединенных Штатах.
Президент США нарушил важную традицию — ни один из хозяев Белого дома не навещал Европу, находясь на президентском посту. Вильсон предполагал пробыть в Европе не, более двух месяцев. Глава американского правительства чувствовал себя воодушевленным. Он плыл туда, куда не приглашался ни один из его предшественников в Белом доме. Посредством энергичной дипломатии в 1917–1918 гг. США примкнули к выигравшей коалиции. Еще задолго до этого они стали важным военным тылом союзников. Пришли новые времена, Америка стала державой первой величины, и на встрече с союзниками-конкурентами Вудро Вильсону предстояло обратить новое экономическое и военное могущество США в твердое мировое политическое влияние.
Пока же президент наслаждался переменой обстановки и тем простором, который открылся перед ним в океане и в политике. Президент держался достаточно чопорно, часто уединяясь в своей каюте, обедая в ней, приглашая в нее своих советников. Собеседники отмечали в эти дни раскованность этого обычно довольно чопорного человека. В президентской каюте легким пером набрасывает он программу своего самого тяжелого дипломатического испытания. «При первой же возможности, после того как я встречу премьеров и собственными глазами увижу, что они собой представляют, показав им одновременно, что я собой представляю, я постараюсь узнать у них, какова их программа. Очевидно, что они планируют и откровенно хотят получить все, что могут… Если они будут настаивать на программе такого рода, я буду вынужден отозвать наших представителей, вернуться домой и выработать должным образом детали сепаратного мира (с Германией. — А.У.). Но, конечно, я не думаю, что это произойдет. Полагаю, что, как только мы соберемся вместе, они узнают условия, привезенные американскими делегатами, которые не будут торговаться, а твердо встанут на защиту своих принципов; и как только они узнают о наших целях, я верю, мы придем к соглашению довольно скоро».
Главное — Америка возьмет на себя роль арбитра, нужно следовать великой американской традиции справедливости и великодушия. Вильсон убеждал всех, что «мы — единственная не имеющая особых интересов нация на конференции». Вудро Вильсон был уверен, что сможет убедить всех противников своих идей. Ведь он говорит от имени масс людей, а не от групп политиканов. Он говорит от имени населения Америки, Франции, Италии, России — даже от имени населения тех стран, которые пока не имеют общепризнанных правительств.
Вторая важнейшая из развиваемых им тем — Соединенные Штаты вступили в войну не ради своекорыстных интересов. Этим США отличаются от всех прочих стран. И в борьбе против Германии Америка быта ассоциированной страной, а не союзником.
В чем заключалась суть обозначившегося уже на горизонте противоречия? В одном слове: самоопределение. Вильсон говорил о трудностях создания новых наций из стремящихся к ним поляков, чехов, югославов и многих других. Они имеют право создать государства, соответствующие их национальным устремлениям, но они должны объединить в эти государства только тех, кто желает в них жить. Из всех идей, которые вез Вильсон в Европу, идея национального самоопределения была наиболее неясной, туманной, сложной. (Уже во время хода самой Версальской конференции глава американской миссии в Вене сделал запрос в госдепартамент и президенту: дать точное определение принципа национального самоопределения. Ответа на этот запрос никогда не поступало.) Вильсон обычно предлагал как минимум следующее: «Автономное развитие, право тех, кто подчиняется властям. Учитывать права и обязанности малых народов». Что эти абстракции означали для конкретики создания политических границ?
Заметим, что Вильсон не испытывал симпатии к сторонникам ирландского самоопределения. Когда делегация ирландских националистов поставила вопрос о своем самоопределении, Вильсон переадресовал вопрос в Лондон. Он полагал, что ирландцы живут в демократической стране и могут решить свои внутренние вопросы в рамках британской политической системы.
Сомнения выказывали даже ближайшие сотрудники. Лансинг спрашивает сам себя в дневнике: «Когда президент говорит о самоопределении, что, собственно, он имеет в виду? Имеет ли он в виду расу, определенную территорию, сложившееся сообщество? Это смешение всего… Это породит надежды, которые никогда не смогут реализоваться. Я боюсь, что это будет стоить тысяч жизней. И в конечном счете этот принцип будет дискредитирован, поскольку его приверженцы пойдут за мечтами идеалистов, до тех пор, пока будет уже совершенно поздно спросить с тех, кто попытался реализовать этот принцип». Что такое нация? Общее гражданство, как в Соединенных Штатах, или этническая близость, как в Ирландии? И сколько самоуправления достаточно? Как сказал Сидни Соннино, бывший итальянский премьер, «война безусловно оказала воздействие на всегда существующее чувство национальной привязанности… Возможно, Америка укрепила это чувство, изложив свои взгляды с такой силой и ясностью».