Американское министерство обороны было как раз в этом отношении очень гордо применением оружия точного наведения, которое могло снизить потери среди мирного населения. Когда я в вечернем выпуске «Нью-Йорк Тайме» от 10 апреля 2003 года прочитал сообщение о погибших в иракской войне и узнал правила, по которым Рамсфильд берет в расчет «casualties» [36] среди гражданского населения, то понял, что эта так называемая точность не дает никакого утешения: «Air war commanders were required to obtain the approval of Defense Secretary Donald L. Rumsfeld if any planned airstrike was thought likely to result in deaths of more than 30 civilians. More than 50 such strikes were proposed and all of them were approved» [37] . Я не знаю, что мог бы сказать об этом Международный уголовный суд в Гааге. Но, принимая во внимание то обстоятельство, что США этот суд не признают, а Совет Безопасности не компетентен принимать решения в отношении его членов, обладающих правом вето, этот вопрос следует поставить иначе.
По осторожным оценкам, за это время было убито 20 000 иракцев. Чудовищная по сравнению с собственными потерями цифра делает очевидной моральную непристойность событий асимметричной войны, непристойность, которую мы чувствуем, узнавая о них по телевидению, которое так тщательно контролируется, а возможно, и подвергается манипуляциям. Эта асимметрия сил приобрела бы совершенно другое значение, если бы речь шла не о могуществе и бессилии военных противников, а о полицейской власти международной организации.
Сегодня ООН, уже в соответствии со своим Уставом, наделена функцией сохранения мира и международной безопасности, функцией защиты индивидуальных прав человека во всем мире. Предположим вопреки фактам, что Всемирная организация в состоянии справиться с этими задачами. В этом случае ООН могла бы выполнять свои функции лишь при условии неизбирательности, имея в своем распоряжении санкции, достигающие запугивающей степени превосходства, против нарушающих нормы акторов и государств. В итоге асимметрия сил приобрела бы другой характер.
Сегодня все еще невозможно осуществить бесконечно трудную трансформацию своевольной и избирательной преступной войны в полицейскую акцию, одобренную международным правом. Это требует не только беспристрастного суда, принимающего решения по конкретно квалифицированным преступлениям. Нам нужно развивать jus in hello в право, касающееся интервенции, которое имело бы гораздо больше сходства с внутригосударственным полицейским правом, чем с Гаагской конвенцией о ведении сухопутной войны, которая, без сомнения, применима к практике ведения войны, но не может стать основой для гражданских форм предотвращения преступлений и исполнения наказаний. Поскольку в случае гуманитарных интервенций всегда подвергается опасности жизнь невиновных, масштабы использования силы необходимо тщательно регламентировать. Это нужно для того, чтобы акции «всемирного полицейского» потеряли характер мнимого предлога и как таковые признавались во всем мире. Моральные чувства глобального наблюдателя — хороший тест. Речь идет не о том, будто бы скорбь и сочувствие вообще могли бы исчезнуть, но о том спонтанном негодовании, которое многие из нас ощутили при виде неба над Багдадом, неделями светящегося от ракетных ударов.
Джон Роулс считает, что демократии могут вести «справедливые войны» против преступных государств — unlawful states. Но вы идете дальше в своей аргументации и утверждаете, что даже несомненно демократические государства не могут присвоить себе право по собственному усмотрению принимать решение о начале войны против деспотического, опасного для дела мира или криминального государства. В своем стамбульском докладе вы говорите о том, что непредвзятая оценка никогда не может быть вынесена только одной из сторон; уже по этой причине односторонняя позиция пусть даже стремящегося к благу гегемона всегда недостаточно легитимна: «Этот недостаток не компенсируется демократической конституцией самого доброго гегемона». Разве jus adbellum, которое образует ядро классического международного права, неприменимо в ситуации справедливой войны?
Последняя книга Роулса «Law of Peoples» [38] подверглась справедливой критике. Строгие принципы справедливости, которым обязаны следовать демократические конституционные государства, он признает необязательными в отношениях с авторитарными и полуавторитарными государствами; защиту этих урезанных принципов Роулс перепоручает отдельным демократическим государствам. Он цитирует в этой связи мысли Михаэля Вальцера о справедливой войне, с которым соглашается. Оба считают «justice among notions» [39] желательной и возможной, но осуществление международной справедливости в каждом отдельном случае он хотел бы предоставить суждению и решению суверенных государств. Думаю, что Роулс имеет при этом в виду, как и Кант, либеральный авангард сообщества государств, Вальцер же — всех членов ООН на данный момент, совершенно независимо от их внутренних конституций. В отличие от Роулса, недоверие Вальцера к наднациональным организациям и действиям мотивировано коммунитаристскими соображениями. Защита целостности жизненных форм и привычного этоса организованной в государство общности, если дело не идет о геноциде и преступлениях против человечности, имеет преимущественное право перед осуществлением абстрактных принципов справедливости в масштабах всего мира. Концепция Вальцера позволяет лучше прояснить соображения, к которым относится ваш вопрос, чем полуравнодушная защита международного права со стороны Роулса.
Со времени заключения пакта Бриана-Келлога в 1928 году агрессивные войны запрещены международным правом. Применение военной силы разрешено только для самозащиты. Тем самым jus ad helium [40] в его классическом понимании было отменено. Основанные после Первой мировой войны институты Лиги Наций оказались слишком слабыми, поэтому после Второй мировой войны Организацию Объединенных Наций наделили правом проводить миротворческие операции и акции принуждения. Эта практика была рассчитана на сотрудничество великих держав того времени, ибо предусматривала их право на вето. Устав ООН утверждает преимущество международного права над национальными правовыми системами. Привязка Устава к Декларации прав человека и далекоидущие полномочия, которыми обладает Совет Безопасности согласно главе VII, обусловили волну правовых инноваций, которые (хотя до 1989 года они оставались неиспользованными fleet in being [41] ) были справедливо названы «конституционализацией международного права». Всемирная организация, в которую входят 193 государства-члена, имеет реальную конституцию, которая определяет образ действий [ООН]; следовательно, можно квалифицировать и предупредить нарушения международных правил. С этого момента больше нет войн справедливых и несправедливых, есть только законные и незаконные, т. е. войны, оправдываемые и не оправдываемые международным правом.