Наиболее существенные разногласия наблюдались в вопросах выбора союзников и выстраивания взаимоотношений с ними. Для реалистов враг нашего врага был другом. Джин Киркпатрик, представитель США в ООН во времена президента Рейгана, довольно своеобразно разграничивала авторитарные и тоталитарные режимы. [73] Фактически, с ее точки зрения, авторитарные режимы были нашими друзьями, а тоталитарные – врагами. Так, США имели тесные связи с Южной Африкой, несмотря на открыто проводимую ею политику апартеида. Помощь иностранным государствам предоставлялась исходя из геополитических соображений и нередко укрепляла авторитарные режимы. [74] Если организация Human Rights Watch резко критиковала такой подход, то Freedom House поддерживала его. Предметом ожесточенной борьбы стали и другие вопросы внешней политики. Члены Конгресса активно осуждали заговор ЦРУ против режима Сальвадора Альенде в Чили, тайную поддержку со стороны США военных диктатур в Бразилии и Аргентине, а также отрядов «контрас», развязавших гражданскую войну в Никарагуа, – в общем, все то, что преподносилось как борьба против распространения коммунизма в Западном полушарии. Несмотря на это, американская внешняя политика пользовалась поддержкой обеих партий по большинству аспектов, за исключением вьетнамской войны, которая расколола страну и оставила глубокие шрамы и горькие воспоминания.
Холодная война завершилась крахом социалистической системы и распадом советской империи. Это было воспринято как величайшая победа Соединенных Штатов, однако природа победы так и осталась непонятой из-за того, что две роли – роль сверхдержавы и роль лидера свободного мира – слились воедино. Что отстаивал свободный мир – капитализм или открытое общество – также не ясно. Что все-таки обусловило крах – энергичная реализация Соединенными Штатами Стратегической оборонной инициативы (так называемой Программы звездных войн), превосходство капитализма или стремление к свободе внутри советской империи? Реакцию на крушение тоже иначе чем сумбурной не назовешь.
С распадом советской империи в 1989 году, а затем и Советского Союза в 1991 году открылась уникальная историческая возможность превратить страны региона в открытые общества. Советский Союз, а потом Россия и новые независимые государства остро нуждались во внешней помощи по той простой причине, что открытое общество – более сложная форма социальной организации, чем закрытое. Закрытому обществу доступна всего одна концепция организации – та, что санкционирована властями и принудительно реализуется. В открытом обществе гражданам не просто позволено думать за себя, они обязаны делать это, а организация дает людям с различными интересами, происхождением и взглядами возможность мирно сосуществовать. Советская система, пожалуй, самая всеобъемлющая форма закрытого общества в истории человечества. Она пронизала практически все аспекты жизни: политический и военный, экономический и интеллектуальный. Наиболее агрессивным было вторжение в естествознание – агроном Трофим Лысенко с помощью марксистской идеологии пытался доказать, что приобретенные свойства могут передаваться по наследству. [75] Переход от закрытого общества к открытому требует коренной ломки существующего режима, которую невозможно осуществить без внешней помощи.
Понимание этого подтолкнуло меня к созданию фондов «Открытое общество» по всей бывшей советской империи. Я понял важность момента. Характерной чертой революций является значительное расширение диапазона возможностей. Перемены, немыслимые в обычных условиях, становятся осуществимыми, а действия, предпринимаемые в этот момент, определяют ход событий в будущем. Именно поэтому я направил всю свою энергию на создание сети фондов, именно поэтому я вложил в них столько денег, сколько они смогли переварить.
Открытые общества Запада не поняли этого. Они не осознали историческую значимость того, что происходило, и продолжали заниматься своими делами как обычно. Они застряли в траншеях холодной войны между двумя сверхдержавами и не хотели верить в то, что Советский Союз становится другим. Идея конструктивного вмешательства во внутренние дела Советского Союза была чужда существующему мировоззрению.
Когда Михаил Горбачев в декабре 1988 года обрисовал с трибуны ООН свое «новое мышление» относительно мирового порядка, ориентированного на сотрудничество, его выступление было воспринято как «военная хитрость». [76] Правительство США продолжало настаивать на уступках, а когда Советы пошли на них, затребовало большего. Я помню свою встречу с Робертом Зелликом, нынешним торговым представителем США, а в то время – сотрудником Госдепартамента. Он заявил, что Соединенные Штаты не могут пойти на предоставление помощи Советскому Союзу до тех пор, пока тот поддерживает Фиделя Кастро на Кубе. Когда же глубокие изменения характера режима стали очевидными, правительство США решило, что слишком поздно протягивать руку помощи. Пока русские просили помощи, к ним относились как к попрошайкам. Российский экономист Николай Шмелев рассказывал мне, как он в сентябре 1989 года во время перелета на межправительственную встречу в Джексон-Хоул, штат Вайоминг, на протяжении пяти часов безрезультатно пытался убедить тогдашнего госсекретаря США Джеймса Бейкера в необходимости поддержки. Горбачев остался ни с чем.
Я решился на вмешательство на свой страх и риск и получил замечательный результат. Через год после учреждения фонда в Москве в 1987 году я предложил создать международную комиссию для изучения процесса становления «открытого сектора» советской экономики. К моему удивлению, а в то время я был намного менее известным, советские власти приняли предложение. Идея заключалась в создании рыночного сектора в рамках командной экономики на базе одной из отраслей, например пищевой, которая могла бы реализовывать свою продукцию по рыночным, а не по регулируемым ценам. Открытый сектор мог бы постепенно расширяться. Довольно скоро стало очевидно, что идея неосуществима, поскольку командная система была слишком больна и не подходила для взращивания зародыша рыночной экономики. Но факт остается фактом, даже столь безрассудное предложение, исходящее из малоизвестного источника, нашло поддержку на высшем уровне. Если у меня была возможность привлечь с западной стороны таких экономистов, как Василий Леонтьев и Романе Проди, то премьер-министр Николай Рыжков приказывал участвовать руководителям главнейших советских институтов – Госплана, Госснаба и т. п.