28 октября 1991 года Ельцин объявил об упразднении контроля над ценами, сообщив, что «либерализация цен поставит все на свои места» . «Реформаторы» выждали всего одну неделю со дня отставки Горбачева и начали осуществлять свою экономическую программу — это был второй из трех травматических шоков. Программа шоковой терапии также включала в себя свободную торговлю и первый этап стремительной приватизации примерно 225 тысяч компаний страны, принадлежавших государству .
«Программа чикагской школы застала страну врасплох», — вспоминает один из тогдашних экономических советников Ельцина . И эта неожиданность планировалась, она входила в стратегию Гайдара произвести перемены столь стремительно и внезапно, чтобы сделать сопротивление невозможным. Его команда сталкивалась все с той же проблемой: демократия грозила сорвать их планы. Россиянам не нравилась экономика, организованная Центральным Комитетом Компартии, но многие все еще крепко верили в перераспределение богатств и думали, что правительство нуждается в общественности. Подобно сторонникам «Солидарности» в Польше, 67 процентов россиян, по данным опроса 1992 года, считали, что лучше всего передать собственность коммунистического государства кооперативам рабочих, а 79 процентов заявили, что полное обеспечение населения рабочими местами — это важнейшая функция правительства . Это означало, что если бы Ельцин представил свой план на демократическое обсуждение, не превратив его в вероломное нападение на и без того глубоко дезориентированное общество, у чикагской революции не было бы шансов на успех.
Владимир May, тогдашний советник Бориса Ельцина, объяснял, что «наиболее благоприятным условием для реформ» является «усталое общество, утомленное от предшествовавших политических сражений. .. Вот почему правительство накануне либерализации цен было уверено, что социальные столкновения невозможны и правительство не будет скинуто в результате народного возмущения». Подавляющее большинство россиян — 70 процентов — возражали против устранения контроля над ценами, однако «мы могли видеть, что люди, как и сегодня, больше интересовались урожаем на своих земельных [садовых] участках и в целом своим собственным экономическим положением» .
Джозеф Стиглиц, который был тогда главным экономистом Всемирного банка, кратко выразил принципы работы шоковых терапевтов. Для этого он воспользовался уже знакомыми метафорами: «Лишь стремительная атака в тот момент, когда "туман переходного периода" открывает "окно возможностей", позволяет осуществить перемены, прежде чем население обретет способность встать на защиту своих прежних кровных интересов» . Это и есть доктрина шока.
Стиглиц называл русских реформаторов «большевиками рынка» за их преданность идее разрушительной революции . Однако настоящие большевики намеревались создать свое государство централизованного планирования на обломках старого, в то время как большевики рынка верили в своеобразное волшебство: если создать оптимальные условия для получения прибыли, страна воссоздаст сама себя и никакого планирования не потребуется. (Эта же вера 10 лет спустя обрела новую жизнь в Ираке.)
Ельцин давал опрометчивые обещания, что «примерно на шесть месяцев ситуация ухудшится», но затем начнется восстановление, и вскоре Россия вновь станет экономическим титаном, одной из четырех крупнейших экономических держав в мире . Эта логика творческого разрушения создала ситуацию дефицита и эскалацию разрушения. Всего за один год шоковая терапия опустошила страну: миллионы россиян из среднего класса потеряли все свои сбережения при обесценивании денег, а резкое сокращение субсидий привело к тому, что миллионы работников месяцами не получали зарплаты . Уровень потребления среднего россиянина в 1992 году снизился на 40 процентов по сравнению с 1991 годом, и треть населения жила за чертой бедности . Люди из среднего класса были вынуждены распродавать свои личные вещи с картонных ящиков на улицах — акт безысходности, в то время как продажу семейной ценности или яркой поношенной курточки экономисты чикагской школы хвалили как «предпринимательство», признак приближающегося капиталистического возрождения .
Как и в Польше, россияне в итоге поняли, чего хотят власти, и начали требовать приостановки экономического садизма («хватит экспериментов» — было популярным граффити в Москве того времени). Под давлением избирателей парламент, выбранный народом, — те самые люди, которые помогли подняться Ельцину по лестнице власти, — решили, что пора приструнить президента и его доморощенных «чикагских гениев». В декабре 1992 года они проголосовали за отставку Гайдара, а в марте 1993 года, — за отмену чрезвычайных полномочий, которыми наделили Ельцина, чтобы тот мог внедрять экономические законы своими указами. Срок особого периода закончился, и результаты были кошмарными; с этого момента законы должны проходить через парламент — это стандартная процедура для либеральной демократии, которая описана и в Конституции России.
Депутаты действовали совершенно законно, но Ельцин привык к своей неограниченной власти и стал считать себя не президентом, а скорее монархом (он часто называл себя Борисом Первым). Чтобы подавить «бунт» в парламенте, он выступил по телевидению и объявил чрезвычайное положение для восстановления своей «царской власти». Три дня спустя независимый Конституционный Суд РФ (создание которого было одним из великих вкладов Горбачева в демократизацию страны) девятью голосами против трех признал, что Ельцин, захватив власть, нарушил по восьми различным пунктам ту самую Конституцию, которой обещал следовать.
До этого момента еще можно было делать вид, что «экономическая реформа» и демократическая реформа в России являются двумя частями одного проекта. Но когда Ельцин объявил чрезвычайное положение, две эти вещи столкнулись в конфликте: Ельцин со своей шоковой терапией противостоял избранному народом парламенту и Конституции.
Тем не менее Запад был на стороне Ельцина, которого все еще считали прогрессивным лидером, «искренне преданным свободе и демократии и искренне преданным реформам», по словам тогдашнего президента США Билла Клинтона . Западная пресса преимущественно также защищала Ельцина от его парламента, где, как презрительно писали журналисты, заседали «твердолобые коммунисты», пытающиеся повернуть вспять экономические реформы . Как сообщал глава московского бюро газеты New York Times, у депутатов был «советский менталитет: подозрительное отношение к реформе, непонимание демократии, презрение к интеллектуалам или "демократам"» .
Фактически те же самые политические деятели, несмотря на все их недостатки (а если вспомнить количество депутатов — 1041, недостатков было полно), вместе с Ельциным и Горбачевым в 1991 году противостояли сторонникам жесткой политики, замышлявшим переворот, голосовали за ликвидацию Советского Союза и до недавнего момента активно поддерживали Ельцина. И тем не менее газета Washington Post предпочитала пренебрежительно называть парламентариев России «антиправительством», как будто они незаконно проникли в парламент и не были частью правящей группы .
Весной 1993 года ситуация стала еще напряженнее, когда парламент принял бюджетный законопроект, не соответствующий требованиям МВФ относительно жесткого самоограничения. В ответ Ельцин попытался распустить парламент. Он спешно организовал референдум — при поддержке прессы в духе Оруэлла, — где избирателям был задан вопрос: согласны ли они на роспуск парламента и проведение внеочередных выборов? Ельцин не набрал достаточного количества голосов, чтобы получить необходимые полномочия. Но он все равно объявил о победе, заявив, что страна стоит за него, потому что на референдуме был предложен еще один ни к чему не обязывающий вопрос о том, поддерживают ли избиратели его реформы. Незначительное большинство ответило на этот вопрос утвердительно .