Сандинисты, как ранее и сторонники Фиделя Кастро на Кубе, не были коммунистической организацией. Не были они и поклонниками советской модели, не учились в советских партийных школах. Официальная коммунистическая партия (как и на Кубе в 1950-е годы) вела «легальную работу» под покровительством диктатора и осуждала «экстремистов», скрывающихся в джунглях. [475]
Большинство лидеров сандинизма вышли из традиционной никарагуанской элиты (в этом тоже сходство с кубинской революцией: ведь семья Кастро занимала не последнее место на острове), Собственно, в нищей и дикой стране, какой была и до известной степени остается Никарагуа, иначе и быть не могло.
Молодые люди из аристократических семейств, получив приличное образование (по большей части за рубежом), испытывали стыд, глядя на отчаянное состояние своей родины. Они становились оппозиционерами, а диктаторский режим не оставлял им выбора: чем больше они втягивались в политическую борьбу, тем более радикальными делались их взгляды.
Для левых политиков конца 1970-х годов в Латинской Америке существовало две революционных модели: Куба и Чили. Революция на Кубе выжила и вроде бы победила. Но успех был достигнут за счет отказа от демократических свобод. В основу экономики легла советская модель централизованной бюрократии, а зависимость от США сменилась не менее жесткой зависимостью от СССР.
Этого пыталась избежать чилийская революция, которая действовала исключительно в рамках демократических институтов, соблюдая каждую букву конституции, приглашая экономических советников из Западной Европы. [476] Однако «мягкий подход» в Чили натолкнулся на жесткий ответ местной олигархии и Вашингтона. Итогом стал государственный переворот 1973 года. Если Кастро благополучно дожил до старости, то чилийский президент Сальвадор Альенде погиб, обороняя свой дворец от путчистов.
Сандинистам многое не нравилось на Кубе, но и повторять судьбу Альенде они не собирались. Соединенные Штаты развернули против республики настоящую войну, финансируя, обучая и вооружая правых повстанцев — контрас. Экономика страдала от потери традиционных рынков на севере. А попытки наладить отношения с Европейским Союзом давали не слишком ощутимые результаты. Европейские страны относились к Никарагуа гораздо более позитивно, чем США, но активной помощи от них не было.
В итоге никарагуанская революция избрала своеобразный «третий путь», на практике колеблясь между демократическими преобразованиями и авторитарными методами. Оппозиционные партии притеснялись, но запрещены не были. Правая газета «La Prensa» то выходила, то закрывалась, то опять выходила. Цензура спорадически то усиливалась, то ослаблялась.
Официоз сандинистов «Barricada», полная речами лидеров и победными реляциями с мест, не сильно отличалась от кубинского официоза «Granma» или советской «Правды». Но в то же время власти позволили выходить независимой левой газете «Еl Nuevo Diario», которая, поддерживая революцию в целом, регулярно критиковала действия правительства (один из парадоксов никарагуанской политики состоял в том, что решающую роль во всех трех газетах играли представители одного и того же семейства — Чаморро).
Чем более жесткую позицию занимали Соединенные Штаты, тем большей была зависимость от Советского Союза. Последствия этого сотрудничества, как и на Кубе, были двойственными. Помощь из СССР была совершенно реальна. Многие никарагуанцы получили советское образование. И совершенно к не очевидно, что вернулись из Москвы или Ленинграда они такими уж поклонниками советской модели. Во всяком случае, не больше, чем Егор Гайдар, который в те самые годы начинал свою карьеру в качестве специалиста по Латинской Америке.
В области образования и здравоохранения были реальные успехи. Да и построенные по советскому образцу государственные предприятия не так уж плохо работали. Но тем не менее вирус бюрократической неэффективности и коррупции поразил никарагуанское общество.
Революционная элита, органически выросшая из все той же старой либеральной элиты, господствовавшей в Никарагуа еще до времен героического генерала Сандино и его убийцы Анастасио Сомосы Гарсиа, все больше проникалась номенклатурным духом. Особняки «слуг народа» блистали своей роскошью в условиях, когда населению не хватало буквально всего. Постоянный дефицит товаров официальная пропаганда объясняла вражеской блокадой, а контрреволюционная пропаганда приписывала неэффективности сандинистам и их советским покровителям. На практике имело место и то и другое.
Зигзаги политического курса оборачивались растущими разногласиями внутри правящего фронта. Одни лидеры представляли «жесткую линию», выступавшую за повторение кубинского опыта, другие настаивали на самобытности Сандинистской революции, третьи колебались между первыми и вторыми. Тем временем сам Советский Союз вступал в период агонии, готовясь оставить на произвол судьбы не только далекую Никарагуа, но и старого партнера Кубу.
В 1990 году сандинистская власть в Никарагуа провела свободные выборы — проиграла. Проведенные после голосования опросы показали, что изрядная часть избирателей поддержала кандидата либеральной оппозиции Виолетту Чаморро назло, чтобы проучить правящую партию. Никто не верил, что сандинисты просто так отдадут власть. И тем более не верили, что перевес Чаморро (очередной представительницы все той же достойной фамилии) окажется столь весомым. Но сандинисты признали свое поражение.
Буквально на следующий день в Никарагуа обнаружились тысячи «раскаявшихся», публично объяснявших всем и каждому: знай они заранее, что выборы всерьез, а власть может смениться, они бы ни за что не голосовали за оппозицию. Однако дело было сделано: революцию отменили по итогам голосования.
Готовность сандинистов признать итоги выборов 1990 года доказывает их верность изначальным демократическим принципам, от которых они — вопреки утверждению своих врагов — никогда не отказывались (в этом плане опыт сандинизма стал позднее важным моральным аргументом для Уго Чавеса в Венесуэле). Однако в 1990 году имели место и другие причины, менее идеалистические. Революция выдохлась и потеряла перспективу. Сандинистская элита чувствовала, что рассчитывать на помощь СССР больше не приходится, поддержка масс слабела, а между тем давление США усиливалось. Выборы оказались красивым и эффектным способом добровольной капитуляции. Как отмечает никарагуанский журналист Моника Бальтодано, для лидеров фронта поражение 1990 года знаменовало «конец утопии», необходимость «приспособиться к реальности». [477] Сандинисты первыми в Латинской Америки стали проводниками «нового реализма». [478]