Либеральные и правые обозреватели подчеркивали, что движение крайне неоднородно, а сами демонстранты толком не знают, чего хотят. «Они занимаются сразу всем. На одном из их сайтов сообщалось, что они выступают против „корпоративной глобализации, милитаризма, бедности, голода, политической коррупции, дискриминации женщин, гомосексуалистов и транссексуалов, криминализации молодежи разрушения окружающей среды, передачи тюрем частному бизнесу, геноцида“. Почему не против пробок на дорогах и коммерческой рекламы, которая забивает наши почтовые ящики?» — возмущалась Флора Льюис, обозреватель «International Herald Tribune». По ее мнению, это было совершенно не похоже на движение 1960-х годов, имевшее четкую политическую цель (прекращение войны во Вьетнаме) и способное «соединить много голосов в единый призыв (clear message)». [359] Как ни парадоксально, схожая критика движения раздавалась и слева.
На самом деле даже из перечисления групп и лозунгов легко заметить, что все они как раз прекрасно стыкуются, более того, все упомянутые движения изначально растут из одного корня — европейской левой XIX–XX веков. Действительно, во время массовых демонстраций были выдвинуты самые разнообразные лозунги — от экологии до долгов «третьего мира», от проблемы бедности до прав человека. Протестующие представляют собой коалицию. Но это далеко не случайное собрание людей. Начнем с того, что экологисты, пацифисты и радикальные социалисты, защитники гражданских прав и профсоюзники, составляющие основу этой коалиции, исторически всегда имели много общего. На протяжении истории они уже не первый раз оказываются в одних рядах. Но до недавнего времени они, нередко сотрудничая, пытались добиваться своих целей самостоятельно. В свою очередь, по мнению активистов, элиты всегда действовали по принципу «разделяй и властвуй», игнорируя разрозненные протесты. Тем самым объединение разнообразных отдельных кампаний (single issue campaigns) и групп является важнейшим фактором, предопределившим стремительный и бурный подъем движения.
Было бы неправдой утверждать, будто международное движение протеста застало транснациональную административную и финансовую элиту врасплох. Само по себе введение в оборот термина «глобализация» было пропагандистским ответом элит на протесты против неолиберализма. После того, как термин «неолиберализм» стал в большинстве стран мира почти ругательным, нужно было новое идеологическое обоснование власти транснациональных корпораций. С середины 1990-х вместо термина «неолиберализм» начинает-употребляться термин «глобализация».
Терминологическая подмена, которую осуществляет часть «большой прессы», атакуя критиков глобализации, заставляет вспомнить об истории СССР, где господство обкомов партии называли «советской властью», а противников партократии — «антисоветчиками». Как всегда бывает в таких обстоятельствах, господствующие силы могут навязать обществу свою терминологию, но не могут с той же эффективностью защитить свои идеологические позиции по существу. Точно так же, как за партийным правлением в СССР закрепилось название «советская власть», так и неолиберализм с конца 1990-х годов стал называться «глобализацией», но сам термин «глобализация» стал звучать не слишком позитивно.
Этот термин имеет, однако, целый ряд преимуществ. В отличие от понятия «неолиберализм» он, вроде бы, характеризует не определенную политику или идеологическую доктрину, а некий «нейтральный» и объективный процесс. То, что в обоих случаях речь идет об одном и том же, ускользает от внимания обывателя. Противники «естественной», «единственно возможной» политики выглядят не идеологическими оппонентами власти, не борцами против элиты, а личностями, пытающимися выступать против «нормального» хода экономической жизни. К тому же их немедленно начинают называть «антиглобалистами». У неискушенной публики складывается представление о них как о людях, выступающих против свободного международного движения товаров и информации, хотя на самом деле речь идет о борьбе против авторитарной международной бюрократии. Кстати, одно из требований «антиглобалистов» — соблюдение Декларации прав человека, требующей свободного передвижения людей, в то время как западные правительства, отстаивающие «глобализацию», возводят все новые барьеры на пути мигрантов из бедных стран. Причины этой кажущейся непоследовательности понятны. Дешевая рабочая сила должна быть сосредоточена в странах «периферии» (будь то Россия, Китай или Бразилия) и только косвенно давить на рынок труда в странах Западной Европы.
Английский географ и публицист Дорен Мэсси отмечает, что «антиглобализм» не может иметь ничего общего с «локализмом», культом местных интересов и националистически понимаемой самобытности. Такая форма оппозиции была бы заведомо тупиковой. «Нашим политическим принципом должен быть интернационализм: наш интернационализм уважает местные различия и необходимость действовать непосредственно на местах, но он категорически против местничества, против герметично закрытых обществ или культур». [360] Иными словами, новый интернационализм выступает в качестве альтернативы как против униформной культуры глобализации/американизации, так и против консервативного национализма. Он исходит из единого и разнообразного человечества, одновременно выступая против стандартизации всех людей под общие западные образцы. Демократия требует равного уважения к правам всех — в том числе всех наций и культур. Она требует и уважения к мнению большинства человечества, проживающего отнюдь не на Западе.
Оппоненты транснациональных организаций требуют не прекращения международной торговли, а того, чтобы «процесс глобализации был открыт для демократического влияния». [361] Как заявил один из идеологов движения Кевин Данахер, речь идет о завоевании «глобальной, демократии» и не только «в традиционном узком политическом смысле (избрания богатых господ, которые якобы будут представлять нас в правительстве)». Речь идет о «гражданском суверенитете», о праве людей «управлять собственной жизнью во всех сферах (политической, экономической, культурной)». [362]
Чашу терпения гражданского общества переполнил проект Многостороннего соглашения по инвестициям (Multilateral Agreement on Investments — MAI), подготовленный в рамках ВТО. Согласно этому проекту, частные корпорации получали право отменять решения национальных правительств и даже действующие в стране законы, если считали их «препятствующими бизнесу». Непосредственно эту работу должно было осуществлять либо специальное ведомство, либо Всемирная Торговая Организация, фактически получавшая статус всемирного конституционного суда, но сама не подчиняющаяся никаким законам, кроме собственного устава, никем не избранная и никому не подотчетная.
Волна протестов против MAI вынудила западные правительства отступить. Первым сдалось руководство Франции. Дольше всех держались американцы. Наконец, проект MAI был похоронен. Но спустя некоторое время в рамках ВТО решено было возобновить подготовку соглашения, только сменив название. Сделать это решили на встрече в Сиэтле.