В обмен на премии и награды люди произносили речи, угодные тем, кто эти награды давал и премии спонсировал. Начальники и спонсоры менялись. После появления в Кремле Владимира Путина некоторые представители официальной культуры даже скромно намекали, что с Ельциным они немного ошиблись. Удивительно лишь то, что многие из тех, кто охотно пошел в услужение новой пропаганде, в советские времена ни за что не согласились бы на подобную роль. Разумеется, разное время, разные соблазны. Порой люди, геройски проявляющие себя на фронте, дрожат, услышав окрик начальника. Так и в эпоху Ельцина обнаруживалось, что многие, твердо и жестко отвергавшие соблазны советского официального признания, потеряли всякое человеческое достоинство, увидев первую «штуку баксов». Впрочем, и советские соблазны отвергались далеко не всеми.
Перед нами трагедия шекспировского масштаба. Однако в отличие от Макбета, никто из посетителей фуршетов и презентаций не видел за своим столом призраков и не пытался отмыть руки от крови. Они не признавали за собой даже маленькой доли вины за кровь, проливавшуюся в Чечне, за голодающих сельских учителей, за детей, оставшихся беспризорниками. И дело не в том, что представители официальной культуры самолично не убивали и не грабили. Макбет видел призраков до тех пор, пока в нем еще жил прежний герой. В нашем случае люди вполне успешно умудрились по капле выдавить из себя гражданина.
ПОСЛЕВКУСИЕ
Разрыв между либеральной интеллигенцией и властью наметился лишь в начале 2000-х гг., да и то по инициативе самой власти. Во времена Путина известные имена и прежние заслуги уже ценились гораздо меньше, нежели в администрации Ельцина, во многом еще жившей советскими стереотипами. К тому же сами либеральные интеллектуалы сделали все, чтобы подорвать свою репутацию, утратить моральный авторитет и доверие среди населения. Кремль предпочитал работать с профессионалами от пропаганды, принадлежавшими к новому поколению. С другой стороны, окружение Путина никого не отторгало. Оно было готово и дальше подкармливать лояльных интеллектуалов, только не оказывая им ни особого внимания, ни уважения.
Эта новая ситуация полностью соответствовала ситуации периферийного капитализма и авторитарной политической системы, которую сами же либералы с энтузиазмом строили. Однако теперь многие из идеологов оказались не у дел. А советская ностальгия по вполне понятным причинам ценилась в обществе дороже, нежели рассуждения о западной свободе. Те, кто согласились с изменившимися правилами, получили возможность выступать на кремлевских концертах и фотографироваться рядом с президентом. Тем, кто пытался требовать большего, власть отвечала раздраженным безразличием.
Обиженная либеральная интеллигенция протестовала, но в очередной раз обнаружила вокруг себя вакуум. Ни призывы к защите демократических свобод, ни пророчества о грядущей диктатуре не находили в обществе отклика. Многочисленные ущемления прав граждан, внезапно обнаруженные вокруг себя высоколобыми критиками кремлевского режима, давно уже являлись повседневной практикой для основной массы населения. А конституция, которую они призывали защищать, была построена на крови и родилась в 1993 г. из государственного переворота.
Беда либеральных критиков Путина была не в недостатке фактов или слабости аргументов, а в том, что самим ораторам уже никто не верил. Тем, кто приветствовал кровавый переворот в 1993 г., трудно было теперь разоблачать бескровный ползучий переворот, осуществлявшийся Путиным. Деятелям, не замечавшим на протяжении десятилетия систематической подтасовки результатов голосования, нелегко было доказать гражданам, что отмена выборов будет большой бедой. Тот, кто десять лет подряд публично называл собственный народ быдлом, вряд ли мог теперь рассчитывать на симпатию масс.
Между тем культурная ситуация менялась. Преодолев шок перемен, общество начинало понемногу приспосабливаться к новым условиям и находить все более эффективные средства для самосохранения и сопротивления. Власть начала испытывать очевидный дефицит интеллектуальных кадров: приходилось работать либо с людьми, репутация которых сформировалась во времена советские, либо с карьеристами, не имеющими никакой репутации. Для того чтобы создать себе имя, надо трудиться.
Социальный опыт периферийного капитализма способствовал и возрождению традиционной культуры русской интеллигенции. Опросы уже в 1990-е гг. показывали, что чем выше уровень образования, тем меньше ценилось богатство, и тем важнее было «сохранить достоинство» [56] . Немногие преуспевшие выходцы из интеллигенции, по сути дела, порвали со своей средой. Чтобы преуспеть, надо было отбросить старые привычки, связи и ценности: «Не захочешь менять, не получишь эту работу, — объясняет один из “удачливых” на страницах “Московских новостей”. — А заработки такие, что сразу отрывают тебя от привычного для тебя и друзей уровня потребления, возникают сложности в поддержании прежних связей» [57] . Напротив, большинство говорило про «неподобающее интеллигенту поведение» и «ненастоящую жизнь» своих бывших коллег, преуспевших во власти и бизнесе.
Характерно, что успеха добивались не лучшие ученые, не самые талантливые артисты. Как и в прежнее время, преимущество имели люди, обладавшие связями и «умевшие крутиться». Свобода от моральных ограничений была другим важным условием успеха. Победителями оказались именно те, кто в наименьшей степени были способны остаться интеллигентами.
К этому добавился разрыв между поколениями. В 1993—1994 гг. либеральные профессора все чаще обнаруживали, что студенты уже не доверяют им, враждебно встречают их рассуждения о либеральных ценностях. Андрей Немзер в газете «Сегодня» с возмущением рассказывал про студентов-первокурсников 1975—1976 гг. рождения, которые говорили ему, «что при коммунистах не все было скверно» [58] . На собраниях оппозиции все чаще можно было увидеть прилично одетых молодых людей. Книги левых авторов, отечественных и переводных, которых за несколько лет до того и опубликовать было невозможно, стали успешно продаваться, оттесняя с полок магазинов либеральную пропаганду.
Другое дело, что становление нового типа интеллектуала, новой культурной среды требовало времени. Ведь иной культурной традиции, чем та, что пришла из советских 1960-х гг., не было. Новая традиция рождалась из опыта сопротивления, из противостояния миру коммерческого интереса. Противостояния, продиктованного не какими-то идеологическими схемами, а самой природой творчества.
Большинство русской интеллигенции, еще недавно увлекавшейся либерализмом, осознало, насколько эти идеи несовместимы с ее ценностями и интересами. Российский парадокс в том, что, приняв идеологию рынка, наша интеллигенция оказалась совершенно не приспособлена к встрече с ним. «Левизна», «социалистичность» для интеллигенции — нормальное условие профессиональной деятельности в «рыночной» системе, а профессиональный крах многих «элитных» интеллектуалов оказался не более чем следствием их веры в либеральные ценности.