Ложным оказалось и представление, будто работники имеют четкие и однозначные интересы на уровне повседневного бытия. Положение работника на советском производстве было крайне противоречиво, а потому значительная часть трудящихся вообще не в состоянии была четко сформулировать, в чем состоит ее интерес. В качестве потребителей рабочие стремились к одному, в качестве производителей к другому, в качестве наемных работников к третьему, в качестве участников корпоративного блока (вместе с директорами, инженерами и даже министрами) к четвертому. Эта принципиальная неспособность определить собственный тактический и стратегический интерес порождала крайне противоречивые и непоследовательные действия, зачастую — во вред себе.
Можно сказать, что практика опрокинула все прогнозы, как официальные, так и оппозиционные, как оптимистические, так и пессимистические.
На первых порах и левые и правые разделяли общую иллюзию. Они верили, что распространение «западных» форм частной собственности автоматически вызовет соответствующую трансформацию всех производственных и трудовых отношений по западному образцу. На деле происходило совершенно иное. Несмотря на добросовестные попытки копирования американских и европейских схем, западные формы стихийно трансформировались, адаптировались к постсоветской реальности, все менее соответствуя своим исходным прототипам.
Характерной особенностью трудовых отношений постсоветской эпохи стала хроническая задолженность по выплатам зарплаты. Это явление наблюдалось и в государственном секторе, и на частных предприятиях, как созданных заново, так и на приватизированных. Не были исключением и предприятия, принадлежавшие иностранному капиталу, хотя здесь число подобных случаев было меньше. Эпидемией задолженности были охвачены все регионы и все отрасли экономики. Аналогичная ситуация наблюдалась и в других постсоветских республиках — в Казахстане, на Украине, в меньших масштабах — в Белоруссии. К июлю 1998 г., когда в России разразилась волна массовых протестов, общая сумма задолженности по стране достигала 69 971 млн рублей (т. е. около 6,5 млрд долларов), причем в производственных отраслях — 56 431 млн рублей. На отрасли бюджетного финансирования (т.е. здравоохранение, образование и т. п.) приходилось 17,8% общего долга. Как отмечает экономист Михаил Делягин, реальное положение было еще хуже, поскольку обычно приводятся данные только по заработной плате: «в эту величину не входит долг по пособиям (в том числе по безработице и на детей, на которые во многих регионах живут целые семьи), ведомственным пенсиям, а также выплатам сотрудникам силовых структур, не входящим в понятия “денежное довольствие и заработная плата”» [159] .
Невыплата заработной платы порождалась эпидемией взаимных неплатежей между предприятиями, дефицитом наличных денег из-за жесткой финансовой политики государства, когда взаимные расчеты приходилось осуществлять с помощью бартера и различных денежных суррогатов. Однако среди неплательщиков были высокорентабельные предприятия нефтяной и газовой отрасли. Невыплата зарплаты не всегда свидетельствовала об отсутствии средств. Например, одно из предприятий РАО «Газпром» — богатейшей российской транснациональной компании — при общей задолженности по зарплате в 121 тыс. рублей было потрачено 112 тыс. на закупку офисной мебели, 41 тыс. на участие в футбольном турнире, 20 тыс. на закупку пиротехнических изделий, 15 тыс. на концерт и 4 тыс. на закупку воздушных шариков [160] . Можно сказать, что, несмотря на острый социальный кризис, администрация предприятия в буквальном смысле слова пускала деньги на ветер!
Социологи справедливо сравнивают практику невыплаты зарплаты со сталинской системой принудительного кредитования власти населением в 1940-е гг. Однако, «если в сталинской системе работникам предлагалось кредитовать государство путем “добровольной” подписки на государственные займы, сейчас согласия работников не требуется даже формально. При этом, в отличие от иностранных кредиторов и отечественных предпринимателей, которые одалживают государственные средства под огромные проценты, работники вынуждены кредитовать государство и работодателей, не получая даже минимальной компенсации моральных и материальных потерь». Мало того, что подобное положение дел оказывалось крайне выгодным и власти и собственникам, «не иметь долгов по зарплате, с точки зрения работодателя, просто нерационально и даже небезопасно, поскольку свидетельствует о наличии у предприятия “лишних” денег» [161] .
Для социологов и экономистов подобный кризис превратился в теоретическую проблему. Как отмечает социолог В. П. Белова, такое положение дел «ни в социалистической, ни в рыночной экономике невозможно по определению». При социализме это «противоречило бы не только идеологии, но и самим основам плановой экономики», при капитализме или смешанной экономике «это означало бы фактическое банкротство» [162] . Удобнее всего было обозначить это явление как «переходное». Но это значило ничего не сказать ни о его причинах, ни о его природе.
На деле невыплата заработной платы оказывалась специфической формой борьбы с инфляцией и повышения конкурентоспособности компаний в обществе, где, несмотря на явный поворот к капитализму, на уровне предприятия господствовал корпоративный коллективизм. По отношению к «внешним» рынкам российские предприятия выступали как капиталистические, но не по отношению друг к другу и уж точно не по отношению к своим работникам. Люди продолжали трудиться, ибо к рабочему месту их привязывала не только зарплата. Вместо отношений свободного найма господствовали отношения патернализма и личной зависимости.
События 1990-х гг. были не разрывом с советской историей, а ее продолжением. Бессилие и разобщенность трудящихся имели глубокие корни именно в советском опыте. До 1989 г. производственные объединения в СССР не только поставляли государству запланированную продукцию. Они обеспечивали социальные гарантии своим сотрудникам. Через предприятие решались вопросы жилья, детских дошкольных учреждений, летнего отдыха и даже распределения дефицитных товаров. Предприятия, трудовые коллективы были самой эффективной формой социальной организации в разобщенном обществе. Предприятие стало своеобразной индустриальной общиной. Не удивительно, что поведение российских «потомственных пролетариев» и формы их борьбы в годы неолиберальных реформ больше напоминали крестьянские бунты начала века, нежели европейское рабочее движение.
Становление корпоративной модели началось задолго до рыночных реформ. Многочисленные ограничения, распространявшиеся не только на передвижение по стране, но порой и на выбор профессии, дали возможность социологам говорить о «полукрепостном» характере трудовых отношений. Бывший заместитель министра труда П. М. Кудюкин писал, что в советские времена «наемный труд, и то с ограничениями, существовал только в крупных промышленных центрах» [163] .