С точки зрения борьбы за каспийскую нефть продолжение боевых действий отныне теряло всякий смысл. Но война имеет собственную инерцию и логику, особенно для генералов, журналистов и политиков, которые сделали ставку на «победоносный поход». Кровопролитие должно было продолжаться просто потому, что уже никто не решался признать свои ошибки (и заплатить за это своей карьерой). К тому же в российских элитах наступило самоотравление пропагандой. Восторги интеллектуалов по поводу осенних «побед» превзошли даже бахвальство военных. Любопытно, что все «певцы» чеченской войны, не сговариваясь, запели не только об одном и том же, но даже одними и теми же словами. Стоило Чубайсу сказать про «возрождение» армии, как традиционно критиковавшая его «Независимая газета» написала, что «армия возрождается на глазах» [290] .
Все эти восторженные репортажи писались в Москве за тысячи километров от линии огня, в то время как в самих войсках царили иные настроения. Но пока солдаты и младшие офицеры в очередной раз задавались вопросом о том, зачем их послали умирать, генералы уже чувствовали себя победителями — если не в войне с чеченскими боевиками, то уж во всяком случае в противоборстве с «неблагонадежными» журналистами. Пресса и телевидение соревновались в лести по отношению к военному начальству, расхваливали «грамотную подготовку» кампании, «о которой еще каких-нибудь полгода назад побоялись бы говорить даже самые активные сторонники силовой операции» [291] .
Осадив Грозный, генералы оказались перед выбором: начать штурм или, блокировав столицу, бросить основные силы на горные районы юга Чечни, где находились основные базы Масхадова. Второй вариант был в военном отношении более удобен, ибо наступления на юг чеченцы не ожидали. Однако армия сделала то, чего не предполагал никто: распылив силы, она начала в декабре наступление сразу на обоих направлениях. Это был настоящий новогодний подарок неприятелю. Боеспособных войск было мало, добиться перелома ни на одном из направлений было невозможно. Массы плохо обученных солдат и скопления бронетехники создавали дополнительные проблемы для самих наступающих. Новобранцы мешали воевать более опытным подразделениям. Войска надо было кормить и снабжать, а ничего толком не было организовано.
После публичных заявлений о том, что армия не будет штурмовать Грозный, войска были брошены на приступ. Повторилось то же, что и в 1994—1995 гг., — горы солдатских трупов на улицах, сожженная и брошенная бронетехника, упорные бои за каждый дом. Армия действовала с жесткостью, поражавшей даже на фоне эксцессов первой чеченской войны. Жилые кварталы, где прятались русские женщины, старики и дети, обстреливали из систем залпового огня «Град» и «Ураган», реактивных огнеметов, бомбила стратегическая авиация.
Ошибки военных в значительной мере были предопределены политическим заказом. Поскольку война велась прежде всего ради пропаганды, руководство страны вынудило генералов в декабре высадить десант в южных горах под грузинским селом Шатили — якобы для перекрытия стратегической дороги с Грузией. Никакой дороги на Шатили не было, ее начали строить в 1997 г., но затем бросили. Но московским политикам перед выборами нужна была победная реляция, тем более что из Грозного стали просачиваться сведения о потерях. Бессмысленно выброшенный десант сразу оказался в окружении. Эвакуировать или снабжать его было крайне трудно из-за нелетной погоды. Чтобы выручить его, войска должны были пробиваться через горные ущелья на юг, не закончив бои в Грозном. Штурм города стал захлебываться. В конце декабря чеченские подразделения встретили наступающие колонны у входа в Аргунское ущелье, где началась настоящая бойня.
ПУТИНЩИНА
Российскому начальству мир в Чечне в 2000 г. не был нужен. Даже военная победа была не обязательна. Требовались репортажи о победах. Ссылки на них позволяли объяснить фантастические рейтинги Путина, а затем прикрыть этими рейтингами сомнительные результаты выборов. Тем временем события на Кавказе развивались по собственной логике. Сделав первый выстрел, Россия уже потерпела тяжелейшее поражение в геополитическом плане. Война в Чечне, судя по социологическим опросам, стала главным фактором, отталкивающим белорусов от объединения с Россией. В братской республике не хотели получать цинковые гробы с Кавказа. Та же война поссорила Россию с мусульманскими государствами и вызвала возмущение в странах третьего мира. Наконец, чеченская заваруха помогла западным политикам «отмыться» после Косова. Только стали поступать сообщения о масштабах натовского вранья, только публика в Европе заметила, что после «победы» в Косове продолжаются этнические чистки, как появилась новая тема, куда более впечатляющая: война в Чечне. Разумеется, никакого морального права ругать «русских» у западных политиков не было. Но у них имелись козыри, которых Москва не имела. Экономически ослабленная страна с неэффективной и безответственной властью обречена была перед Западом выступать в роли просителя, какие бы патриотические заявления ни делали хозяева Кремля.
Уже к декабрю 1999 г. стало ясно: если война не закончится настоящей, не виртуальной, победой в течение ближайших двух-трех месяцев, дипломатическое и моральное поражение дополнится политическим. Олигархия, сделавшая ставку на Путина, должна была консолидировать политический режим в кратчайшие сроки, чтобы затем никакие военные неудачи не могли пошатнуть власть.
Чечня стала полигоном, на котором явно обкатывались методы установления военной диктатуры в самой России. Находящееся в Моздоке командование контролировало телевизионные передачи, оценивало действия политиков, категорически запрещая кому-либо оценивать эффективность (или неэффективность) собственных операций. «Власть военных здесь безгранична как в любой банановой стране, где произошел военный переворот и установилась диктатура полковников, — писал Валерий Яков. — Военные контролируют потоки беженцев, военные раздают пенсии, военные открывают школы и создают комендатуры. Закон молчит. Конституция отдыхает, о введении чрезвычайного положения хотя бы в рамках санитарного кордона ничего не слышно. А генералы уже диктуют свою волю не только беженцам, покорно бредущим по кругу, но и обществу. Казанцев, Шаманов и прочие полководцы каждый вечер появляются на телеэкранах, превосходя по частоте появлений самого премьера, и пугают своим ультимативным тоном встревоженных сограждан: “Да если нас остановят...”, “Да если мы снова не добьем...”, “Да если вздумают начать переговоры...” И озадаченные сограждане теряются в догадках, у кого же теперь в стране власть: у Москвы или у Моздока?» [292]
Демократический фасад «второй республики» рушился на глазах. Либеральная экономическая модель тоже не выглядела устойчивой. С этим фактически смирились на Западе. «Экономические и политические реформы должны быть проведены в ограниченный срок, — писал «Newsweek». — В России такая возможность была в начале 1990-х, когда формировалась новая система, когда убежденные либеральные реформаторы были у власти, когда Борис Ельцин был здоров телом и душой, когда можно было открыто симпатизировать Западу. Соединенные Штаты имели огромное влияние на Россию, которая искала свое новое место в мире. Но мы сами все испортили. Теперь остается заботиться лишь о том, чтобы свести ущерб к минимуму. Запад должен смириться с мыслью, что попытка превратить Россию в либеральную демократическую страну провалилась. У Соединенных Штатов есть теперь только один интерес в России — безопасность все еще огромного советского ядерного арсенала» [293] .