Аргументом в защиту подобных промышленных монополий было то, что они способны даже при концентрации капитала обеспечить определенную конкуренцию между товарами. Но в сетевых системах немыслима и такая псевдоконкуренция (например, поставка нескольких сортов воды по одному водопроводу или нескольких видов электроэнергии в одной розетке). Технически это возможно, но затраты окажутся неоправданными.
Еще в XIX веке стало очевидно, что рыночная система расточительно обращается с ресурсами. В конце XX века выводы, казавшиеся очевидными для поколений, переживших Великую депрессию и две мировые войны, были не то чтобы опровергнуты или пересмотрены, а просто отменены. Однако и социализм, и кеинсианские идеи регулирования возникли вовсе не на пустом месте. Они были не чем иным, как двумя способами ответа на вопросы, которые не в состоянии была решить экономика рыночного капитализма.
К началу XXI века не только вопросы по-прежнему остаются нерешенными, но и предлагать решения (среди «серьезной публики») категорически запрещается. Между тем масштабы проблем стали куда более большими, а расточительство капитализма грозит уже не только экономической, а глобальной экологической катастрофой.
Если конкурентная модель не работает, то максимальная эффективность в системе достигается тогда, когда она будет объединена и поставлена непосредственно на службу обществу. Этот вывод, казавшийся самоочевидным в первой половине XX века, был поставлен под сомнение в 1990-е годы прошедшего столетия, когда все связанное с социализмом и коллективизмом казалось безнадежно дискредитированным. Но полтора десятилетия неолиберальных реформ «от обратного» доказали его правильность. Сетевые структуры коллективного потребления нуждаются в коллективной собственности.
Сторонники капитала призывают нас жить по законам рынка. Что ж, пусть они сами и живут по этим законам. Ни одной копейки, цента, пенса общественных денег не должно идти частному бизнесу. Никаких государственных инвестиций не должно вкладываться в корпоративное предпринимательство. Если субсидирование оказывается социальной, производственной или технологической необходимостью, предприятия должны переходить в общественную собственность. Если корпорация обращается к государству с просьбой о субсидиях, это надо понимать как просьбу о национализации. И это будет строго соответствовать столь любимой правыми «логике рынка».
Однако политики понимают – любая успешная национализация станет прецедентом, наглядной демонстрацией лживости всей пропаганды, которой они потчевали публику на протяжении двух десятилетий. Рынок был Богом, а у Бога не может быть ошибок и недостатков. Признать ошибку божества – значит поставить под сомнение основы религии. Идеологи извели миллионы тонн бумаги, затратили несчетное количество эфирного времени и электричества, чтобы доказать избирателям, что ничто общественное работать не может, что любая национализация есть зло, что всякое государственное предприятие обязательно будет неэффективным. Любой, даже единичный, даже случайный пример, доказывающий обратное, разоблачает всех их, как лжецов. Ибо то, что они говорили нам, выдавалось за аксиому, за абсолютную истину, не нуждающуюся в доказательствах и не имеющую исключений.
Эта ложь связала круговой порукой либералов, правых популистов и социал-демократов «третьего пути». У них просто нет иного выхода, как общими усилиями, даже вопреки очевидности, в прямом противоречии со здравым смыслом, цепляться за провалившуюся экономическую политику и защищать умирающую идеологию. Ибо конец этой идеологии означает их собственную политическую смерть. «Либеральные реформы» и приватизация являются «необратимыми», независимо от того, закончились они успехом или провалом.
Когда у защитников неолиберального порядка кончаются аргументы, они прибегают к последнему доводу: мир таков, как он есть, и другого быть не может. В интеллектуальном смысле это то же самое, что сбросить фигуры с доски посередине партии. Теоретический спор становится беспредметным, и дискуссия переходит на уровень обывательского опыта.
Антибуржуазное движение отвечает провозглашением общих лозунгов типа «Другой мир возможен!». Что, кстати, с трудом переводится на русский и некоторые иные языки – возникает подозрение, что речь идет о чем-то потустороннем, о жизни после смерти, райских кущах и так далее.
Между тем нет необходимости искать ответа на сегодняшние вопросы в какой-то другой жизни. В рамках глобальной капиталистической экономики возникают элементы новой социальной и производственной организации – начиная от «партисипативного бюджета» в Порту-Алегри, кончая «финской моделью информационной революции».
В начале 90-х годов Финляндия переживала острейший кризис. Страна, выступавшая своего рода посредником, мостом между Западом и Востоком, на сей раз пострадала от неурядиц в обоих концах Европы. Заводы встали. Тысячи людей оказались на улице. Безработица, ранее никогда не превышавшая 4 %, достигла 20 %. Финская марка упала.
Все это происходило на фоне более глубокого структурного и идеологического кризиса, охватившего Скандинавию. Глобализация означала открытие рынков, на которые хлынул поток товаров, производимых полуголодными рабочими в «третьем мире» и бывших «коммунистических» странах. Высокооплачиваемые скандинавы не могли конкурировать с теми, кто довольствовался 4–5 долларами в день. Капитал начал бежать туда, где можно было эксплуатировать более дешевый труд, не боясь профсоюзов и забастовок, где можно было не думать о всяких глупостях вроде «прав человека», а государство не приставало с высокими налогами и строгими экологическими нормами.
К концу 1990-х годов, однако, положение выглядело совершенно иначе. Если в восточноевропейских странах, строго следовавших неолиберальным рецептам, положение оставалось критическим, то в Финляндии безработица сократилась, росло производство, повысился жизненный уровень. Социальные программы сохранились– пусть и не такие щедрые, как раньше, но все же потрясающие воображение не только русских и американцев, но и европейцев. Несмотря на высокие налоги, северные страны вновь стали привлекательны для инвестиций.
Между тем, с точки зрения либеральной теории, финны все делали неправильно. Высокие налоги сохранялись, государство прямо участвовало в производственных и научных программах, сохраняя изрядную долю собственности, социальные расходы оставались на высоком уровне. По логике идеологов, такое поведение должно было закончиться катастрофой. Как назло, к началу XXI века Финляндия опередила Соединенные Штаты и по темпам роста экономики, и по размаху технологической революции.
Не то чтобы всеобщее увлечение «свободным рынком» обошло Финляндию стороной. Но в скандинавских странах слишком привыкли к социал-демократическому образу жизни. Глубокое отторжение обществом неолиберальных подходов создавало культурно-политическую среду, в которой практически невозможно было последовательно проводить подобную программу. Посягательства на бесплатное образование воспринимались как безумие, политики, обещающие снизить налоги, вызывали раздражение избирателей.