Опасность в том, что историческая инерция, традиционные институты, имеющие массу сторонников, толкают нас на первый путь, в нижнюю точку равновесия, над которой нас подняли события последнего десятилетия. А также в том, что новая власть, вместо того чтобы и в этой области стать мотором движения вперед, проявляет определенную склонность поддаться этой силе тяготения. Это еще одна угроза, равная по значимости упомянутым выше.
Но есть ли что отстаивать? Почти поголовное убеждение состоит в том, что в России нет демократии, нет гражданского общества и правового государства, что воспитующая и направляющая десница государства необходима его неразумным и вороватым подданным. Прежде всего сильное государство, и если демократия мешает, пусть подождет. Свои аргументы приводят и радикальные реформаторы: подведите экономический базис под демократию, а то пока она больше вредит строительству либеральной экономики.
В недавней беседе мой французский коллега спросил: а вы уверены, что свобода и демократия действительно способствуют экономическому процветанию? Я хочу верить в это, но я бы хотел более убедительных доказательств. Ведь есть Тайвань, Сингапур, Корея — отнюдь не образцы демократии. Есть Китай — немой вызов всем демократам, подъем, организованный коммунистами. Демократия после реформ или для реформ — это вопрос мировоззрения.
И я думаю, он во многом прав: однозначного ответа нет. Однако мое мнение относительно современной России, здесь и сейчас, таково. Во-первых, я убежден, что демократия в России есть, во всяком случае если судить по минимальному набору формальных признаков. Ее уже ценят. Она еще не имеет твердой опоры в экономике, в институтах гражданского общества, но для ее развития и укоренения есть один путь — постоянное и длительное соблюдение гражданских прав и свобод, применение демократических правил и процедур, их улучшение в ходе решения практических проблем. Потом надо только стричь газон, не перепахивая его каждый раз. А желание перепахать у правителей появляется непременно (поскольку демократия вообще несовершенна и во многих практических ситуациях бывает крайне неудобной) — иногда для решения стратегических задач страны, иногда просто для сохранения власти, чему тоже всегда можно дать стратегические обоснования.
В наших же условиях, когда вчера еще демократии вовсе не было, соблазн велик: ну, в последний раз подправим для пользы дела, а потом — никогда.
Во-вторых, с точки зрения благосостояния населения Россия всегда была отстающей страной, завидующей соседям на Западе. Время от времени она пыталась преодолеть комплексы, «догнать и перегнать» за счет организованной сверху модернизации, в топку которой бросались не только старые уклады, не только бороды бояр, но и сотни тысяч, миллионы человеческих жертв. И как сорняки, на удобренном этими жертвами поле неминуемо произрастали рабство и воровство, неуважение к человеческому достоинству, произвол и насилие.
А тем временем другие страны уже доказали, что процветание на собственной основе, не подталкиваемое царями и зиждущееся на взаимном доверии и уважении, возможно только при всеобщем признании прав и свобод человека, при всеобщем соблюдении демократических правил. При этом условии сорняков становится настолько меньше, что они уже не сводят на нет плоды предприимчивости и труда, не портят жизнь. У России, повторяю, сегодня есть уникальный шанс. Он лежит именно в «третьей корзине».
Напомним новейшую историю российской демократии.
Первый этап — 1989–1993 годы, демократия носит стихийный, хаотичный, необузданный характер. Выборы дают результаты, неожиданные для властей. Вздох свободы после десятилетий жизни в «зоне» и острейшие конфликты, грозящие распадом государства. Этот период заканчивается «расстрелом парламента» и принятием ельцинской Конституции.
Даже многие демократы позволяют себе клеймить события 1993 года. Но, на мой взгляд, это было неизбежное разрешение конституционного кризиса. Кризис возник потому, что в советскую Конституцию легко было вносить многочисленные поправки, без исключения, однако, из нее ключевого тезиса о всевластии советов. У представительных органов советской власти оставалось право решать любые вопросы внутренней и внешней политики, включая лишение всех полномочий демократически избранного президента. Президент намерен был проводить реформы — парламент этому противился. Нужно было выбирать в первый раз: демократия или реформы. Тогда выбор в пользу демократии, а точнее, в пользу тех ее процедур, которые достались от советской власти, был бы губителен и для реформ, и для демократии. Б. Н. Ельцин сделал правильный выбор, это сегодня совершенно очевидно. Октябрь 1993 года — его великая заслуга. Он просто подвел черту под революционным хаосом. Конец советской власти должен был наступить и наступил.
Говорят, Ельцин это сделал ради сохранения личной власти. Может быть. Но это не значит, что объективный результат оказался менее значимым. Кризис был разрешен в пользу политической стабильности и не в ущерб свободе и демократии. Это очень быстро показал успех Жириновского в декабре 1993 года и Зюганова — в декабре 1995-го: результаты демократических выборов отражали волеизъявление народа, нравилось оно или не нравилось властям предержащим.
Это первый случай, когда демократию подправили. Грубо, с применением силы. И он должен был стать последним. Ибо реформаторская власть имела только один шанс предпочесть реформы демократии. И он тогда был использован. Продолжение подобной практики означало бы, что мы вновь возвращаемся к государственному произволу, который, как мы знали по собственному не так давно пережитому опыту, ничего хорошего не сулил.
Далее политический процесс вошел в более спокойное русло. Постоянный конфликт между исполнительной и законодательной ветвями власти, несмотря на многочисленные острые моменты, протекал в конституционных рамках. Неудобство сложившейся ситуации для президента и исполнительной власти вызывало неоднократные попытки наладить управление политическим процессом.
Вспомним хотя бы попытку выстроить двухпартийную систему «Черномырдин — Рыбкин» перед парламентскими выборами
1995 года. Вспомним чехарду вокруг поста генерального прокурора, от которого власть по старинке ожидала исполнения политических заказов. Судьбу А. И. Казанника, который хотел служить закону, а не президенту.
1996 год во многом стал решающим для российской демократии. Второе искушение, снова выбор: государственный переворот или демократическая процедура, пусть, скажем, с нестандартными избирательными технологиями. На кону стоял возврат к власти коммунистов, реставрация. Известно, что государственный переворот не был одной лишь теоретической вероятностью. Мы были близки к его практическому осуществлению.
Для российской демократии он стал бы концом. Второй раз пренебречь Конституцией, причем самой властью разработанной, значило окончательно убедить россиян в неизживаемости произвола в стране.