Вернемся к модели элитарной демократии. Напомню, что в ней политические партии предлагают вопросы повестки дня, программы действий и политических лидеров. В результате политической конкуренции после победы на выборах какая-то из них получает мандат на управление страной в течение установленного срока и, стало быть, на реализацию своей программы. Весь процесс выработки решений и программ, подбора и смены лидеров происходит в рамках элиты. Остальное население либо в силу своей пассивности, либо в силу трудностей продвижения в элиту в этом процессе не участвует или на результаты практически не влияет. Его роль – выбрать на политическом рынке один из продуктов, предлагаемых партиями. Такое разграничение ролей предупреждает хаос и не дает влияния политической некомпетентности, которые могут привести к дестабилизации, сделать демократические механизмы неэффективными. Одновременно это означает, что плюрализм и конкуренция в рамках элиты дополняются солидарной ответственностью ее перед обществом.
Я вспоминаю свою поездку в Индию в 1990 году на семинар Всемирного банка по бюджетному федерализму. Там я разговорился с крупным индийским ученым и бизнесменом (имени не помню) и задал ему, наверное, дилетантский вопрос: как вам удается в такой большой, многоязычной, многоконфессиональной стране поддерживать устойчивую демократию? Ответ я запомнил навсегда. Во-первых, все представители индийской элиты оканчивали английские университеты, здесь или в Британии, у них есть общий язык, английский, и британское понимание правовых институтов. Во-вторых, к какой бы партии они ни принадлежали, они все исповедуют один принцип – не обращаться к темным инстинктам толпы. Лучше проиграть на этих выборах, надеясь на последующие, остаться в элите, чем возбудить массы и толкнуть их на беспорядки. Мне это кажется принципиально важным: ответственность элиты – необходимое условие демократии.
Напомню один эпизод нашей новейшей истории: в октябре 1993 года, за два дня до стрельбы по Белому дому, глава КПРФ Г. Зюганов выступил по телевидению с призывом не поддаваться эмоциям, решать политические проблемы политическими методами. Кто-то его посчитал, наверное, трусом, отказавшимся от борьбы, или предателем интересов трудового народа. Его коллеги по Верховному Совету А. Руцкой и А. Макашов поступили по-иному, они повели людей на штурм мэрии и «Останкино». Зюганов является моим политическим оппонентом, но с тех пор я отношусь к нему как к ответственному политику, понимающему миссию элиты.
Другое требование к членам элиты в демократическом обществе – уважение к праву и демократическим процедурам. И не просто по форме. Очень важно, чтобы все играли по правилам. Если они стараются выиграть за счет нарушения или изменения правил, демократия невозможна.
Теперь поговорим о нашей, российской элите, о ее готовности к строительству реальной демократии.
Номенклатура – это, как известно, обозначение советской правящей элиты. Есть точка зрения, согласно которой либеральные реформы в России ничего не изменили, ибо власть и собственность как принадлежали номенклатуре, так ей и принадлежат. Процитирую снова О. Шкаратана: «В советском обществе только административно-командная номенклатура имела осознанные интересы и обладала всеми чертами социального слоя, включая самоиндентификацию. Благодаря этому в ходе реформ номенклатура сохранила контрольные позиции во власти и трансформировалась в крупную квазибуржуазию. Таким образом, в постсоветской России в трансформированном виде сохранилось этакратическое общество, которое приобрело форму номенклатурно-бюрократического квазикапитализма» (Шкаратан 2004: 44).
О. Крыштановская, один из наших лучших исследователей элиты, акцентирует внимание на том, что у истоков российского бизнеса стояли выходцы из номенклатуры, а едва ли не все первые частные компании имели номенклатурные привилегии (Крыштановская 2002: 12). В этих констатациях чувствуется оттенок осуждения. В связи с этим у меня возникает вопрос: откуда, собственно, могла появиться в постсоветской России новая элита?
Напомню, что в СССР по сути было не классовое, а кастовое общество. Статус человека определялся почти исключительно позицией в служебной иерархии. Номенклатура, высший слой этой иерархии, и была элитой. Она же стала инициатором реформ, так как больше выступить в таком качестве было некому. Не было иных политических субъектов и иных социальных сил. Не считать же таковыми крошечное число интеллектуалов-диссидентов. В составе номенклатуры было немало продвинутых, глубоко мыслящих людей. Они понимали необходимость преобразований и хотели провести их, разумеется, без ущерба для своих интересов, а лучше – с пользой. Это вполне естественно. Иной исход был возможен только при кровавой революции с полной сменой элит и с еще большими материальными потерями в процессе трансформации.
Вопрос не в том, сменились ли люди в высших слоях общества, хотя это важный момент, но в каких отношениях, в какой институциональной среде они оказались в итоге преобразований. Акцент следует делать не на том, что во главе рыночных компаний оказались люди, занимавшие высокие позиции в номенклатуре, или их дети, а на том, стали ли эти компании рыночными, смогли ли эти люди приспособиться к новым формам отношений, к новым ролям, смогли ли они измениться. Разумеется, это верно с точки зрения интересов общества, а не отдельных лиц, желающих занять место в элите, вытеснив других. Несомненно, в советской номенклатуре был высок удельный вес балласта, особенно для новых рыночных условий (Гаман-Голутвина 1998: 334—337).
В новую эпоху представители советской номенклатуры разделились на три группы: 1) бизнес, 2) новую бюрократию – эти две группы с высокой вероятностью сохраняли старой номенклатуре место в элите; 3) оппозицию – группу, с высокой вероятностью исключавшую эту часть номенклатуры из элиты. Некоторая часть номенклатуры просто опустилась в более низкие социальные слои, а кто и вовсе не смог приспособиться – попали «на дно».
Также в бизнес-элиту и в новую высшую бюрократию пришли люди из других слоев – научные работники, инженеры, врачи, учителя, чиновники более низких рангов, деятели демократического движения. Так что новую политическую и бизнес-элиту нельзя отождествлять со старой номенклатурой. По крайней мере произошло ее сильное обновление и, естественно, омоложение. Но важнейшим источником формирования новой элиты действительно была элита прежняя. Иначе и быть не могло. И в этом нет ничего предосудительного. Наоборот, я считаю это заслугой лидеров реформ, которые стремились к гражданскому миру, к тому, чтобы как можно лучше использовать наличный человеческий капитал. Закон о люстрации в России в силу многочисленности прежних функционеров принес бы больше вреда, чем пользы. Хотя были и немалые издержки, связанные с этим, прежде всего для становления демократии.
Мы уже несколько раз принимались обсуждать российский бизнес как новый класс. И в главе об элите естественно, казалось бы, снова поговорить об олигархах. Но я не буду этого делать – по двум причинам. Во-первых, олигархов больше нет. Даже такие предпочитаемые властью крупные предприниматели, как Дерипаска, Алекперов или Абрамович, могут в лучшем случае лоббировать во власти свои корпоративные интересы, но не влиять на политику. И все они боятся, что их минет барская любовь. Поэтому я, пожалуй, не соглашусь с О. Крыштановской, относящей к бизнес-элите крупных предпринимателей, вовлеченных в политический процесс (Крыштановская 2004: 5). Это как раз олигархи. Крупный бизнес всегда вовлечен в политику, вопрос в том, пытается ли он навязывать свои представления власти. Однако я согласен с ней в вопросе об относительной независимости бизнес-элиты, ее способности оказывать на политиков сдерживающее влияние.