Солдаты только тогда готовы рисковать жизнью, когда они не только понимают умом, но и чувствуют каждой клеточкой своего тела, что дело, ради которого они сражаются, справедливо. Пропаганда и террор могут помочь понять, что данное общество в данный период времени считает справедливым; но они не могут поддерживать в людях это чувство справедливости бесконечно и не могут подменить его собой. Армия, которая слишком долго и слишком очевидно действует вразрез со своим чувством справедливости, со временем обнаружит, что ее остов подточен и чреват скорым и полным распадом. Война, при ведении которой не удалось четко определить, что разрешено, а что нет, вырождается в хаос и, в конце концов, вообще перестанет быть войной. Что, по-видимому, еще более важно, сама война предлагает не менее адекватный «ключ» к вопросу о справедливости, чем любой другой. Какими бы ни были цели войны и какие бы методы ни применялись для их достижения, ни одна война не может считаться справедливой, если она не основана на приблизительном равенстве сил воюющих сторон. Конечно, такое равновесие сложно «устроено», трудноизмеримо и до некоторой степени субъективно. Бывает, что истинное соотношение сил можно определить только после того, как борьба закончена и известен ее исход. Однако тот факт, что нечто трудно определить или предусмотреть, не означает, что этого «нечто» не существует или им можно пренебречь.
Поскольку противоборство «силы» со «слабостью» по определению излишне, оно тем самым является «неправильным». Как указывает древнекитайский мудрец Лао Цзы, тот, кто действительно силен, должен обладать достаточной мудростью, чтобы не попадать в такую ситуацию; и действительно, способность избежать этого неравного столкновения — высочайший критерий мастерства. Если же неконтролируемые обстоятельства (наличие которых уже свидетельствует о слабости попавшего в них) все же приводят к возникновению дисбаланса сил, тогда наилучшим может оказаться быстрое и жесткое решение. Если и его не удастся принять, то чем дольше будет длиться борьба, тем более сомнительным будет становиться такое решение с точки зрения морали и тем более серьезные проблемы это повлечет за собой. Армия будет совершать преступления лишь потому, что окажется в ложном положении, в котором ей придется сражаться со слабым противником или, говоря напрямик, того подавить. Если совершено достаточно большое количество преступлений, то вся структура армии начнет распадаться, по мере того как оправдания, обвинения и контробвинения будут отравлять общественную атмосферу. Хотя этот процесс можно замедлить, его невозможно остановить, нельзя также и избежать его последствий. Последствия же, повторимся, будут состоять в том, что войска откажутся воевать.
Все вышесказанное не исчерпывает списка ошибок современной стратегии. Все до одной они восходят к первородному греху — а именно к представлению, что война подразумевает убийство представителями одной группы представителей другой, «для того, чтобы» достичь той или иной цели. Однако, как я уже подчеркивал, война начинается не тогда, когда одни лишают жизни других, а тогда, когда они сами готовы рисковать собственной жизнью. Поскольку для человека абсурдно умирать ради интересов кого-то другого или чего-то внешнего, современная «профессиональная» модель вооруженных сил, сражающихся ради своих «клиентов», есть не что иное, как рецепт поражения. Поскольку умереть ради своих собственных интересов почти столь же абсурдно, в определенном смысле можно сказать, что люди будут сражаться только в том случае, если они воспринимают войну и все, что с ней связано, как цель. В той степени, в какой война в первую очередь заключается в сражении (другими словами — в том, чтобы добровольно подвергать себя опасности), она продолжение не политики, а спорта. Именно потому, что по своей природе она опирается на инструментальный подход, стратегическая мысль не только не может объяснить нам, почему люди сражаются, но и вообще исключает такую постановку вопроса. И все же я могу только повторить, что в любой войне этот вопрос — из всех самый важный. Какой бы сильной ни была армия с других точек зрения, если она лишена боевого духа, то все остальное окажется лишь пустой тратой времени и сил.
По мере того как подходит к концу второе тысячелетие, попытки государства сделать применение насилия исключительно своей привилегией сталкиваются со все большими трудностями. Оказавшись лицом к лицу с угрозой терроризма, крупнейшие и сильнейшие империи из всех когда-либо существовавших в мире вдруг неожиданно бросились друг к другу за поддержкой. Если продолжатся нынешние тенденции, то разновидность войны, основанная на разделении правительства, армии и народа, по-видимому, со временем исчезнет. Разрастание конфликтов низкой интенсивности, если только оно не будет обуздано в течение ближайшего времени, приведет к уничтожению современного государства как института. В долгосрочной перспективе на смену государству придут военные организации иных типов.
Для того чтобы постичь будущее, надо изучать прошлое. Государство сравнительно недавнее изобретение, и само доминирование этого института представляет собой важное основание, чтобы назвать нашу эпоху «современной» или Новым временем. Как показывают начальные строки «Государя», даже во времена Макиавелли понятие «государство» все еще было настолько туманным, что требовало разъяснений. На протяжении XVI в. войны вели действующие от собственного имени княжества, республики, города и коалиции городов, религиозные союзы и независимые аристократы, не говоря уже о разбойниках (имевших и не имевших одновременно какой-либо официальный статус). По прошествии времени мы видим, что это был период, когда государства находились на подъеме; но только после Вестфальского договора они смогли создать нечто подобное легальной монополии на применение организованного насилия (идеал монополии де-факто так никогда и не был достигнут, что, возможно, и к лучшему). При этом государство было чисто западным понятием, первоначально распространенным на территории между Гибралтаром и Вислой, что составляло не более трех процентов поверхности земли; не считая европейских колоний, на большей части земного шара государства начали появляться только в XX в.
Процесс, в ходе которого были созданы государства, был отчасти причиной, отчасти признаком тринитарного различия между правительством, армией и народом. С течением времени он привел к тому, что понятие войны было переосмыслено, и она стала считаться прерогативой правительства и армии, исключая народ; в период между 1648 и 1939 г. международное право демонстрировало растущую тенденцию к запрету участвовать в войне лицам, не являющимся военнослужащими (независимо от того, что их могло на это спровоцировать), угрожая им ужасными наказаниями в случае нарушения данного условия. К XIX в. эти различия настолько закрепились, что приверженность им использовалась в качестве критерия отбора для неевропейских государств, которые стремились приобрести «цивилизованный» статус. Такова была ситуация с Оттоманской империей, Персией, Таиландом, Китаем и Японией; последняя в 1905 г. продемонстрировала свою зрелость тем, что строго придерживалась закона войны, который существовал в тот период. С течением времени, конечно, имели место многочисленные случаи, когда армия нарушала права гражданских лиц, а последние брались за оружие и шли против армии. Однако использование термина «карательная мера» в первом случае и «восстание» во втором свидетельствует о том, что данные различия сохранялись даже в случаях таких нарушений. Различия эти служили основой, на которой строилась вся западная военная практика, а также военная мысль в традиции Клаузевица, кодифицировавшей эту практику.