Дальше шли походным маршем по сравнительно ровной местности. У местного населения покупали виноград и всякую снедь диковинную — кто за деньги, кто за невыброшенный, уже сыгравший впустую лотерейный билет. На пути нашем встретился городок Мандора. Стали табором и мы, одежда наша у всех солдат латана-перелатана, одним словом, лохмотья на нас. Пару дней постояли, ждали, когда подвезут новое обмундирование. Оделись с иголочки и стройными колоннами прошагали по главной улице.
Слух был: идем в Тегеран, но, дойдя до города Тавриз, остановились. Другие части пошли дальше, а наша дивизия остановилась табором в военном городке иранцев.
Их солдат мы не видели, а иранские казармы — это бесконечные ряды глиняных, с плоскими крышами мазанок, их вооружение, принадлежности — это что-то архаическое, дикое для наших глаз. Там я заболел тропической малярией, температура поднялась до 41 °C, а мне холодно, весь дрожу. Недалеко от нашей батареи в одной из мазанок был наш госпиталь, скорее санчасть, туда меня и определили. Проглочу таблетку хины или акрихина-легче, если нет-то ровно через 48 часов начинается приступ.
Через несколько дней прибегает товарищ и говорит: «Завтра утром мы уходим в Россию». Больных не выпускают, но я — через окошко и в батарею, примостился на лафет и поехал домой. Домой ехали другой дорогой, уже через Джульфу, где был мост через Араке.
На сутки заехали в то место, где мы переправлялись в Иран и были свидетелями расстрела двоих дезертиров-азербайджанцев. Был приказ — отсутствие 24 часа в части считается дезертирством. До 1935 года граница между Ираном и СССР была открыта, здесь Нахичеванская АССР, по ту сторону реки — Иранский Азербайджан. Когда границу закрыли, то по разные стороны остались брат, сестра и т. д., и когда мы вошли в Иран, многие отлучались к своим. Вот двоих, для примера, и расстреляли. На следующий день мы уже были у своих домиков в кишлаке Хок.
Через несколько дней приказ — ехать своим ходом в Нахичевань. Там сами погрузились в «телятники», пушки — на платформу, лошади и мы в вагоны — и покатили на северо-восток, чтобы попасть на запад. На третьи сутки сгрузились на окраине Сталино, нынче Донецк, привели малость себя в порядок, выбросили горно-вьючные приспособления, командование определило, куда нас кинуть, опять вагоны, опять в путь, и уже около Харькова попали под первую бомбежку, неудачную для немцев — обошлось без жертв и повреждений. Ехали ночью, выгрузились на какой-то маленькой станции и пошли своим ходом. Только начало светать, вошли в село в лощине: болотистая речушка, мы переходим мостик, на нем стоит командир полка, бьет себя по сапогам плеткой и говорит: «Ну, орлы, не подкачайте, бейте фашистов насмерть!» Поднимаемся на взгорок, побатарейно, повзводно, пехота идет плотными кубиками. Солнце начало всходить, светло стало, а мы идем, ничего не ведая, где немец, сколько его? Комбат командует: «Равняйсь, крепче шаг, левой, левой!» Тут появляется какой-то воющий звук и разрыв, потом чаще, гуще. Строй рассыпался, орудия разъехались кто куда, я с напарником и с пулеметом, как пешие, идем по инерции вперед, падаем при каждом вое снаряда. У меня было две коробки с дисками, при падениях поранил руки, чем-то поцарапал бровь, но, на мое счастье, около меня при очередном падении оказался командир дивизиона капитан Ставицкий. Очень суровый и справедливый командир. Почти всех солдат своего дивизиона знал в лицо, а нас, с 4-й учетной батареи, тем более. Он говорит мне: «Чего падаешь и кланяешься каждому снаряду. Слушай, как он гудит, и определяй, где он упадет. Если впереди и недалеко — это опасно, поскольку осколки в основном летят вперед и по бокам, тогда ложись. Если позади, то это не так опасно». Короче, за те несколько минут он мне преподал такой урок, что в дальнейшем благодаря ему я остался жив. «А теперь, — говорит, — идите вперед, вот там ваш командир батареи Савицкий, вы ему будете нужны». Вскоре мы, ободренные, догнали своего комбата и оказались на скошенном пшеничном поле среди копен… Моего напарника комбат отправил в тыл искать батарею и навести с ней связь, а я, комбат и связист Карпов остались на НП. Немца я не видел, нас он, видать, видел хорошо и посылал нам мину за миной. Одна разорвалась в нескольких метрах от меня, образовала хорошую воронку (земля была сырая), а командир дивизиона еще сказал, что практически в ту же самую точку другой снаряд никогда не попадет. Я немедля воспользовался этой теорией и свалился в эту, еще пахнущую дымом воронку. Комбат стоял на коленях за полукипком, смотрел в бинокль и все спрашивал, где связь? А мины буквально вспахали землю вокруг нас. Я пригласил к себе Карпова, и он перебрался ко мне, а уже вдвоем не так страшно. Завоют мины, мы втиснемся в землю, чуть затишье — осматриваемся. После очередного налета я заметил, что комбат уже не смотрит в бинокль, а наклонился вперед и уперся головой в полукипок.
Я подполз к нему, чуть тронул, он свалился набок, кровь хлестала из шеи и с правой лопатки. Стал перевязывать, свой и его бинты быстро кончились, говорю Карпову: «Дай исвой». «Недам!»-отвечает, и я еле уговорил его. По пути с Нахичевани до Сталино был такой случай. На остановке вышли с вагонов, Карпов как умывался, так и вышел в нательной рубашке, комбат сделал ему замечание, Карпов что-то не так ответил, и комбат ударил его плеткой по спине, да так хорошо, что рубец остался надолго. Вот тогда Карпов и пообещал, что первая пуля будет комбату. Я расстелил комбатову плащ-палатку, перекатил его на нее и с трудом по-пластунски потянули раненого в лощинку, что была сзади нас. На наше счастье, там стояла двуколка, и мы с санитарами погрузили в нее раненого, и они уехали. Дальнейшая судьба комбата мне неизвестна.
Постепенно батарея, да и весь полк, стали приходить в себя, и я свою батарею нашел в подсолнечниковом поле в балочке, где и был оставлен со своим пулеметом. До начала войны я был средним уносом, у меня был конь Писарь и кобыла Поза, когда началась война, при батарее по штату военного времени требовалось два пулемета — один при батарее, другой на НП, а так как я пулемет изучил еще в техникуме, меня и назначили пулеметчиком. Была у нас на два пулемета одна лошадка, мобилизована в Микоянабаде, и был командир пулеметного отделения Терский (еврей).
Эти события первого дня моих боев были 25 сентября 1941 года. Когда мы встретились с немцем, там линии фронта не было, не было наших войск, были немцы, шли они на восток, сколько смогли пройти, им никто не мешал. Местом событий была земля совхоза им. Артема, в 40 км от Полтавы, так нас информировало наше командование.
За вечер и ночь мы малость освоились, каждый нашел свое место. Мой окопчик и пулемет были в 20–30 метрах слева и впереди нашей батареи. Я проснулся от необычной тишины и разговоров наших солдат и спрашиваю, а наши пушки не стреляли? Смеются: «А ты что, мертвый был?» Мне что-то помнится, во сне слыхал огонь наших пушек, но не проснулся. Настолько мы были тренированы, что даже выстрел пушки не мог нас разбудить, а скажи тихонько: «Тревога», — и мы на ногах. Второй и третий день нашей войны прошел в обстрелах: они — наши, мы — их позиции. Я со своим пулеметом бездействовал.
На 4-й день боев немец подтянул танки, добавил живой силы, но самолетов все еще не было. Утром 29 сентября немец пошел в атаку, появились на флангах танки, прошел слух, что нам грозит окружение. Некоторое время отстреливались, а затем начали отступать. Я со своим пулеметом и напарником идем вслед за батареей, и уже в конце подсолнечного поля поступил приказ: связи с 5-й батареей нет, передайте — сниматься с позиции и идти туда-то.