В декабре на Сталинградский фронт приехал маршал Воронов, бог богов, как мы его звали; артиллерия была богом войны, а он командовал всей артиллерией.
Были посланы парламентеры к немцам с предложением сдаться, но они отказались, и мы начали сжимать кольцо. Не помню, как называлась станица, но недалеко в степи был курган, назывался Казачий курган, вот мы его и заняли — он был очень важен и для немцев, и для нас, так как господствовал на местности и с него был хороший обзор. На его вершине был оборудован немцами блиндаж, не знаю в сколько накатов, но глубокий, внутри стояли диван, кресла, стены обиты блестящим металлическим листом, печка — в общем, все удобства и для пребывания там, и для войны. На этом кургане разместился НП полка и нашей батареи. Командиром полка был Ставицкий, уже не помню, в каком звании.
На курган у нас была одна дорога — по овражку, которая насквозь простреливалась немцами; они несколько раз пытались взять курган обратно, но мы атаки отбивали. Обстрел велся круглосуточно, особо было красиво ночью — со всех сторон на курган летели трассирующие пули разных колеров. Дежурили поочередно; задача дежурившего — охрана и наколоть дровишек для печки. Подошла моя очередь, не хочется вылезать из уютного и теплого блиндажа, но надо. Осмотрелся, сходил к соседнему блиндажу, перебросился парой слов с часовым, взял топор, на плече карабин, подошел к дровам, благо немцы были запасливы и нам дрова от них остались, как вдруг кто-то сильно ударил меня в правое плечо. Боли особой не почувствовал, но топор выронил. Оглянулся и понял — ранен. Спускаюсь в блиндаж, открываю одеяло (вместо двери проем завешен одеялом), мне говорят — рано, твое время не вышло. Но увидев, что из рукава бушлата льется кровь, все поняли.
Раздели меня, как смогли перевязали, командир полка Ставицкий позвонил на батарею и вызвал медсестру. Пришла сестра, командир приказал отвести в медсанбат. Попрощались, и с порога я услышал фразу комполка: «Жаль, уходят от нас старые кадры». Старые, потому что вместе служили 8 месяцев до войны. Идем к батарее, сестра все оглядывается — чего отстаешь, что мнешься, — а мне припекло отлить. Просить о помощи стесняюсь, а сам одет по-зимнему, ватные брюки, кальсоны, правая рука не работает. Она все поняла и говорит: «Не стесняйся, я помогу». Отлив, зашагали быстрей. Заглянули на батарею, попрощался с друзьями, и она меня повела в медсанбат, который находился недалеко в деревне.
Зашли в избу, там находился врач, на столе еда, в углу зеленый бачок для воды и зеленая эмалированная кружка. Поздоровались, врач попрекает: «Добавляешь мне к Новому году работы? Ну ладно, показывай (это на меня), с чем прибыл?» Осмотрев рану, врач покивал головой и сказал: «Долго будешь по госпиталям валяться, а сейчас давай промоем рану, повытаскиваем какие можно косточки, но обезболивающего у нас нет». Берет кружку, зачерпывает из бачка полную водки и говорит: «Пей, это и обезболивающее будет, и встреча Нового 1943 года». Налил себе, сестре по рюмке, и так я встретил Новый год. Наутро полуторкой повезли меня в Камышин. Там таких, как я, много, даже очень много, быстро проходим медосмотр, каждому дают клочок бумажки, на которой написано кому как: кому AT, кому ФТ, на моей ГГ. Один, уже бывалый солдат подходит и говорит: «Давай меняться, я тебе дам AT, а ты мне свою». Оказывается, AT — армейский тыл, ФТ — фронтовой, ГТ — глубокий.
С ранеными обращались вежливо, участливо, а вот с обмороженными грубо и со злобой. Много было обмороженных солдат из среднеазиатских республик — они отливали «лишки воды» в брюки, намокала обувь, отмораживали ноги. Над ними издевались, приравнивали к самострелам.
Были и самострелы, их называли «голосующие». Сидит такой в окопе, высунет руку поверх бруствера и ждет, когда его ранит. Однажды шел я со своего НП на батарею, уже сумерки были, когда меня останавливает офицер: «Солдат, заходи сюда». Атам уже стояла группа человек 5–6, из них двое раненых в руку. В группе был и врач. Еще зазвали несколько таких, как я, и говорят: «О том, что вы сейчас увидите, расскажите в своих подразделениях, эти — показывает на раненых — самострелы и сейчас будут расстреляны». Что и было сделано. Такое же почти отношение было и к обмороженным.
Из Камышина я вскоре попал в Саратов, госпиталь был во Дворце пионеров. Раненых было полно, лежали в коридорах, на лестницах, а я, как медалист, попал в какой-то кабинет, где было всего 4 койки. Рука моя висела плетью: ни пальцы, ни кисть, ни в локте не шевелилась. Мне сделали перевязку, надели гипсовую майку, с помощью реек прибинтовали руку, солдаты это называли «самолет». Очень даже неудобно: спать только на спине или левом боку, укрыться с головой нельзя, а окно рядом. И хоть уютный кабинет, но все равно холодно.
Сказали: носить будешь 1,5–2 месяца. На плече в гипсе было окошко, и на ране меняли повязку. Прошло дней 20, прошу — снимите, — ни в какую! Старики, кто уже побывали в госпиталях, посоветовали: «Найди вошь, покажи врачам и скажи: завелось их там, спасу нет». Проблемы не было, вошь я занял у другого, пришел к врачу, показал, он покрутил головой и дал команду снять гипс. Когда «майку» разрезали, сняли самолет, рука не опускается, так и торчит, сестра и говорит: «Я сейчас принесу подушечку, подвяжем и будешь с ней ходить». Только она вышла, я левой рукой прихлопнул правую к боку, правда, в глазах от боли потемнело. Сестра вошла с подушечкой, увидела все, поругала для порядка и сделала перевязку.
Рука была безжизненна, висела плетью, кто-то мне посоветовал: «Стань к стенке, чтобы пальцы руки были на 1–2 см от стенки, и мысленно и физически старайся дотронуться, преодолеть эти 1–2 см». Тренировался днями до изнеможения, массировал постоянно, и сначала начали пальцы шевелиться, затем в локте появилась сила и в плече. Рана вроде бы начала заживать, однако, был свищ и с него вечно сочился гной. Но как-то ночью меня подняли, дали команду: «Собирайся, эвакуируем вас в Ташкент». Собралось нас много, все уехали, а я остался — затерялась моя история болезни.
Прошел еще месяц-полтора, опять: «Собирайтесь!» — на этот раз и я уехал на Урал в город Кушву. Там было несколько отделений, я попал в 5-е, в помещение 5-й школы. Так закончилась моя первая половина войны и госпиталя.
О коне Лужном. В нашем взводе все лошади были гнедые, в первом — вороные. Название лошади указывало год ее рождения. Например, название на букву «л» значило 29-й, на буку «п» — 33-й и т. д. У меня, например, коня звали Писарь, кобылу Поза, я был средний унос, самый низкооплачиваемый в царской армии, а коренной — самый высокооплачиваемый, передний унос — средина по оплате.
В нашем взводе был конь Лужный, ходил в коренной паре с кобылой Пробкой, и управлял ими Клейнер, еврей из г. Чернигова. Он говорил, что отец его хотел, чтобы он не шел в армию (отец работал каким-то чином в торгпредстве, и была возможность, чтобы Клейнер не служил). Говорит, дошло до ругани, он пошел в военкомат, и его направили сюда, в горно-вьючную артиллерию. При «разделе портфелей» уже в части попросил помкомвзвода старшего сержанта Братуса, чтобы ему дали самых неудобных лошадей. Ему и дали Лужного и Пробку. (Скажу наперед — Пробка ему выбила передние зубы, которые в госпитале заменили на железные.) Но главное — конь Лужный. Если он оторвался от коновязи или вырвался из рук — всем полком лови — не поймаешь, набегается — сам придет на свое место. У него был собственный недоуздок, сшитый из двух обыкновенных, и чамбур (цепь) потолще. Когда привяжут к коновязи (рельс), пару раз дернет головой, не оторвался — больше не пытается.